Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Снился мне
Лев Толстой

он лежал на кровати
огромный как солнце
в гриве
спутанных прядей

лев

видел я
его голову
лицо из волнистого золотого металла
по которому
беспрерывно
плыл свет

Вдруг погас
почернел
кожа рук и лица
стала жесткой
в трещинах
как кора дуба

я спросил
«что делать»

«ничего»
отвечал он

всеми чертами
морщинками
на меня поплыл свет
исполинская лучезарная улыбка
разгоралась

Вижу улыбку
снятую с его белого лица
у стенки.
Вестник смерти Незнакомец
голову склонил
ниже.

Вижу
смешное изваянье боли —
в стоптанных туфлях
на кухне
маленькую
согнутую фигурку
матери окаменевшей.

Клетка заперта была так долго
что завелась в ней птица

так долго молчала птица
что даже открылась клетка
заржавевшая в тишине

тишина тянулась так долго
что даже за прутьями черными
смех зазвучал.

Хожу по стеклу
по зеркалу
которое трескается

я хожу
по черепу Йорика
по этому хрупкому
миру

строю дом на песке
или замок
и уже все готово
к осаде

только я
безоружный
застигнут врасплох
снаружи.

Били день, били третий. Не добились, чего хотели.
Били круглые сутки. В общем и целом — с неделю.
— Говори, говори! — кричали. — Нам и так известны отлично

Имя твое, и фамилия, и подпольная кличка!
Головой его колотили по столешнице по дубовой.
— Хоть фразу скажи нам, падаль, хоть единое слово!
И паспорт, и визу на выезд выудили ищейки,
и шифрованные инструкции из чемоданной обклейки.
А когда Тумиган показали, он перестал молчать,
он сказал: — Уберите скатерть — сейчас я буду блевать.
До смерти били снова — не выбили больше ни слова.
И в Майданек за проволоку бросили полуживого.
Но удрал он из-за колючей от конвоя и пистолета…
Что же такое слава, если пройдет и эта?

Вернусь я, мама. Дров на растопку
тебе я с радостью нарублю,
суп из капусты, свеклы, морковки
мы сварим, знаешь, его люблю.

Вернусь я, мама. Пол подметешь ты,
дашь мне умыться и есть подашь.
Плести кошелки из ивы можно,
да не умею я, вот беда.

Вернусь я, мама. Двор уберем мы
и вставим стекла, вскопаем сад,
сумеют руки все делать дома —
ворочать камни, стихи писать.

Были они или не были.
На острове — не на острове.
Море или не море
поглотило их либо нет.

Любил кто-либо кого-нибудь?
Боролся ли кто-то с кем-нибудь?
Было что-либо иль не было
там или вовсе не там.

Семь городов стояли.
Точно ли это?
Вечно стоять желали.
Как докажешь?

Не придумали пороху. Нет.
Порох придумали. Да.

Сомнительные. Не увековеченные.
Допускаемые.
Не добытые из воздуха,
из огня, из воды, из камня.
Не оставшиеся ни в почве,
ни в капельках рос.

Годиться в назидание
не могущие всерьез.

Паденье метеорита.
Нет, не падение.
Изверженье вулкана.
Не извержение.
Кто-то требовал что-то,
Никто ничего.

На этой плюс-минус Атлантиде.

Поначалу минут страсти,
после — сто и двести лет,
после снова будем вместе:

лицедей и лицедейка —
театральные любимцы
нас изобразят на сцене.

Ходкий фарс, куплетик ловкий,
бойкий танец, много смеха,
точный штрих по части быта,
крики «браво».

Будешь ты смешон ужасно
в этом галстуке, ревнивый,
на подмостках.

Я — в короне, и кружится
голова,
и сердце тщится;
глупое, оно забылось,
и корона покатилась.

Мы начнем с тобой встречаться
расставаться, зал — смеяться,
семь препон, семь преград
между тем нагромоздятся,

И как будто с нас не станет
настоящих мук и горя —
мы добьем себя словами.

А потом поклон со сцены —
кончен фарс обид и поз.
Зрители уходят спать,
позабавившись до слез.

Будут жить они прекрасно,
ублажить любовь сумеют,
тигра выкормят с ладони.

Мы ж — какие-то такие,
в колпаках и с бубенцами,
одурманенные напрочь
их бренчаньем.

В орешнике под росами
сердца их гулко бились,
былинки прошлогодние
в их волосы забились.

Ласточкино сердце,
смилуйся над ними.

Причесывались после
над прудом, тихим с вечера,
к ним рыбы подплывали,
мерцающе отсвечивая.

Ласточкино сердце,
смилуйся над ними.

Вода деревья смешивала
с остатками рассвета.
Ласточка, пускай они
навек запомнят это.

Касатка, черный росчерк,
якорь поднебесья,
Икар в обличье птичьем,
фрак, вознесенный в небо,

касатка, каллиграфия,
ранне-птичья готика,
стрелочка секундная,
неба косоглазие,

ласточка, мельканье,
неугомонный траур,
ореол влюбленных,
смилуйся над ними.

Кто что царь Александр кем чем мечом
рассекает кого что гордиев узел.
Сие не пришло в голову кому чему никому.

Никто из ста философов не развязал узла,
теперь глядят с опаской из укромного угла.
Таскает солдатня их за бороды длинные,
всклокоченные, сивые, козлиные,
и раздается громкий кто что смех.

Довольно. Александр воззрился строго,
сел на коня, отправился в дорогу.
А за царем под звуки труб и звяканье подков
вся кто что армия из тысяч кого чего узелков
пошла на кого что на бой.

Вот так напиши. На бумаге простой
простыми чернилами: есть не давали.
Все умерли с голоду. Сколько их было?
Вот поле. На каждого сколько травы
приходится? Так напиши: я не знаю.
История смерть до нолей округляет.
Ведь тысяча и один — это тыща;
того одного — будто не было вовсе;
придуманный плод; колыбель без ребенка;
букварь, для кого неизвестно открытый;
растущий, кричащий, смеющийся воздух;
крыльцо — для сбегающей в сад пустоты;
то место в ряду, что никто не займет.
Мы по полю бродим, где все стало явью,
а он как подкупленный смолкнул свидетель.
На солнце. Зеленый. Недальний лесок.
Еда — древесина, питье — под корой:
рассматривай это виденье хоть сутки,
пока не ослепнешь. Над кронами — птица,
и тень сытных крыльев ложилась на губы,
и челюсти медленно приоткрывались,
и зуб ударялся о зуб.
Ночами сверкал меж созвездьями серп,
приснившийся хлеб в тишине пожиная.
Рука с почерневшей иконы являлась,
сжимавшая чашу пустую в ладони.
На вертеле проволоки колючей
торчал человек.

С землей на устах пели дивную песню,
как цель поразила война прямо в сердце.
Какая тут тишь, напиши.
Да.