Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Да,
    сначала было
                      слово!..

Зоревая позолота
облетела с небосклона.
И звучало слово
                      так:
«Мы – отсюда.
Мы – карелы.
Мы тонули.
               Мы горели.
Мы
до старости
старели.
Нас
     не купишь за пятак.
Камни пашем.
Камни сеем.
Сердце тешим
                   горьким зельем,
рыбою
да хлебом серым, —
так
    от века суждено.
Ну, а если в землю канем,
нас укроют
               тем же камнем,
тем же самым
                  серым камнем.
Нас укроют.
Как зерно…»

Час настал.
Зерно упало.
Запахом земли пропахло.
Не сопрело.
                Не пропало.
И вздыхая тяжело,
продиралось сквозь каменья,
говорило:
             «Я сумею!..»
повторяло:
              «Я сумею!..»
И сумело.
И взошло.
Не березкой кособокой,
не цветочком беззаботным,
а взошло оно
                  собором
возле медленной воды.
Он стоял легко и крупно.
К облакам вздымаясь круто,
купола
         светились кругло,
будто спелые плоды.
Был легендой он и благом.
Так стоял,
             как будто плавал.
Так звенел,
               как будто плакал
(словно плакала душа).
Он стоял,
             сравнясь с зарею,
над холодною землею
деревянной чешуею,
будто листьями,
                     шурша.

Он покачивался плавно,
многостенно,
многоглаво, —
ширь —
           налево и направо!
Щуки плещутся в тиши…
Он стоял,
             слезу роняя,
мир
     собою заполняя,
в землю уходя
                   корнями…

Так и выросли
Кижи.

Возле озера
                сгнила оградка тесова.
На горе́ —
деревянных крестов разнобой…
Спой,
       Ирина Андреевна,
                               свет-Федосо́ва!
Про крестьян Олонецкой губернии
спой.
Спой про них и за них.
За могутных,
за рыжих,
за умельцев,
                уставших от долгих трудов,
за больных бурлаков,
за гундосых ярыжек,
за обиженных свекром и боженькой
                                                вдов.
За прозрачных старух,
за детишек в коросте,
за добытчиков леса
                          на тропах кривых…
Ты, Аринушка,
выскажи их безголосье.
Пособи сиротинам.
Уважь горемык.
Научи их словам,
                       дай им собственный голос,
тем, которые, —
ежели полночь страшна, —
медяком похваляясь,
в беде хорохорясь,
по-звериному
                  воют над чаркой вина…
Ты спаси их.
Спаси от извечной напасти.
Ты их выпрями,
                     выправь,
                                людьми назови.
Ведь не зря по России —
все Спасы да Спасы.
На Терпении Спас.
                          На Слезах.
                                        На Крови…
Ты начни причитанье тихонько.
                                           Особо.
Неторопко.
Нежданно, как дождь в январе.
Спой,
       Ирина Андреевна,
                               свет-Федосо́ва!
Спой, как в детстве,
на Юсовой скорбной горе…
Впереди у тебя —
                        одинокая старость,
и могила,
ушедшая в небытие…

Лишь бы песня
                     осталась.
Лишь бы правда
                      осталась.
Лишь бы дело
                   осталось.
Твое и мое.

Северное название
для перекрестков
                       ро́сстани.
Росстани —
                расставания,
сизых туманов роздыми.
Сонных озер свечение,
жажды моей утоление.
Росстани —
                разлучения.
Росстани —
                отдаление…
Росстани!
Полночь морозная
охнула
         и пропала!
Вымахнувшие розвальни,
лошади
          в клубах пара!
Черные,
как супостаты, —
вдаль
       по белому полю…
(Где это было, кстати?
Жалко,
что я не помню…)
Десять шагов
                 до росстани.
Столько же —
до расставания…

Звезд
голубые россыпи
вздрагивали, позванивая.
Слушая ветры добрые,
гладя березы нежно,
я проходил
               сквозь долгие
росстани
Заонежья.
Зная, что в ливнях
                         росных, —
то электронно,
то ветхо, —

все мы живем
                  на росстанях,
на сквозняковых росстанях,
на бесконечных росстанях
невозмутимого
века.

Прямо над Онегою —
                              десять
                                      бань…
Таз эмалированный —
будто барабан!
Десять потрясений,
                          десять заварух,
десять раз:
              «Ох, ты-ы!..»
десять раз:
              «У-у-ух!..»
Десять раз – холодно,
                              десять – горячо,
десять раз
веником —
               через плечо!
Простуда не в простуду,
                               беда не в беду!
Десять поминаний
                         черта в аду!..
Десять долгих выдохов:
«Кончено…
Предел…»
Десять обновленных,
                            распаренных тел…
А через дорогу —
                        десять
домов.
Над печными трубами —
                                  десять дымов.
Десять хозяюшек
                       угодить хотят,
булки-налетушки
                       в масле бухтят…

Десять аккуратных
                         стираных рубах.
Десять папиросок
                        мерцают в зубах.
Десять откровений:
«Жар неплохой…»
Десять ложек
                 тянутся
                           за ухой.
Десять перепутанных
                             прядей волос.
Десять капель белого:
«Чтоб спалось!..»
А уха навариста,
уха – янтарь.
От нее не запах —
                         сплошной нектар!..
Десять лбов наморщенных.
Десять умов.
Сто стаканов чая
                      на десять домов!..
Ночь.
Отдохновение.
Тишина.
Десять ультиматумов:
                            «Спать, жена!..»

…И такое озеро
за окном —
десять океанов
                   поместится
                                  в нем!
И такой дурманище
от земли, —
даже в бане
               веники
                        расцвели.

Мы стоим перед Кижским собором
                                               одни.
Мы стоим,
              пересчитывая купола.
И не верим еще,
что прекрасны они
тою силой,
              что их воедино свела.
Богатырское племя.
Дружина.
Семья.
Им —
        земля тесновата.
И небо —
             мало…

Мне везло
              на дороги.
Но больше
везло
на друзей настоящих,
И ежели я
проиграю
             с какой-нибудь пулею
                                          спор,
упаду
на ладонь потемневшей травы,
встанут
          други мои.
Будто Кижский собор.
Над могилой склонив
                             двадцать две головы.

Подробности ищу,
                         подробности.
Ищу,
не сознавая риска.
В неповторимости,
                         в негромкости
того, что снова повторится.
Мне эта жизнь по нраву.
                                 По́ сердцу.
Лес
белизною разрисован.
И в нем подробности
                            топорщатся
ладошками
небритых сосен…

Синицы спорят не по-зимнему.
И опрокидывает в лето
летящая
           вкось по осиннику
подробность
беличьего следа…
И влагой —
                пряною и душною —
вдруг отзовется мгла лесная…
О том, что было,
я не думаю.
Того, что будет,
я не знаю.
Я только ощущаю запахи
весны
и завтрашних ромашек…
Зрачки ворон
                  блестят, как запонки.
Дверями
магазины машут…
Пусть изгибается
                       и стелется,
и гладит сизый лед
поземка, —
на март
          дорога не надеется,
бежит из города позорно.
Без сожаления,
                    без адреса,
без остановок —
через,
через…

А в колеях —
                  воды на четверть.
И солнца —
на четыре августа.