Зинаида Гиппиус - Собрание стихов. Книга вторая

Ты, уныльница, меня не сторожи,
Ты хитра — и я хитер, не обморочишь.
Глубоко я провожу мои межи,
И захочешь, да никак не перескочишь.

Я узнал тебя во всех твоих путях,
Ты сближаешь два обратные желанья,
Ты сидишь на перепутанных узлах,
Ищешь смешанности, встречности, касанья.

Я покорных и несчастных не терплю,
Я рабом твоим, запутчица, не стану.
Ты завяжешь,— я разрежу, разделю,
Не поддамся надоевшему обману.

Буду весел я и прост,— пока живу…
Если в сердце, в самом сердце, петлю стянешь,-
Я и этот страшный узел разорву…
Не поймаешь, не обманешь, не обманешь…

Там теперь над проталиной вешнею
   Громко кричат грачи,
И лаской полны нездешнею
   Робкой весны лучи…

      Протянулись сквозистые нити…
      Точно вестники тайных событий
          С неба на землю сошли.
Kaкой мерою печаль измерить?
О дай мне, о дай мне верить
          В правду моей земли!

Там под ризою льдиной, кроткою
   Слышно дыханье рек.
Там теперь под березкой четкою
   Слабее талый снег…

      Не туда ль, по тверди глубинной,
      Не туда ль, вереницею длинной,
           Летят, стеня, журавли?
Какою мерою порыв измерить?
О дай мне, о дай мне верить
           В счастье моей земли!

И я слышу, как лед разбивается,
   Властно поет поток,
На ожившей земле распускается
   Солнечно-алый цветок…

      Напророчили вещие птицы:
      Отмерцали ночные зарницы,-
          Солнце встает вдали…
Какою мерою любовь измерить?
О дай мне, о дай мне верить
            В силу моей земли!

Мне повстречался дьяволенок,
Худой и щуплый — как комар.
Он телом был совсем ребенок,
Лицом же дик: остер и стар.

Шел дождь… Дрожит, темнеет тело,
Намокла всклоченная шерсть…
И я подумал: эко дело!
Ведь тоже мерзнет. Тоже персть.

Твердят: любовь, любовь! Не знаю.
Не слышно что-то. Не видал.
Вот жалость… Жалость понимаю.
И дьяволенка я поймал.

Пойдем, детеныш! Хочешь греться?
Не бойся, шерстку не ерошь.
Что тут на улице тереться?
Дам детке сахару… Пойдешь?

А он вдруг эдак сочно, зычно,
Мужским, ласкающим баском
(Признаться — даже неприлично
И жутко было это в нем) -

Пророкотал: «Что сахар? Глупо.
Я, сладкий, сахару не ем.
Давай телятинки да супа…
Уж я пойду к тебе — совсем».

Он разозлил меня бахвальством…
А я хотел еще помочь!
Да ну тебя с твоим нахальством!
И не спеша пошел я прочь.

Но он заморщился и тонко
Захрюкал… Смотрит, как больной…
Опять мне жаль… И дьяволенка
Тащу, трудясь, к себе домой.

Смотрю при лампе: дохлый, гадкий,
Не то дитя, не то старик.
И всё твердит: «Я сладкий, сладкий…»
Оставил я его. Привык.

И даже как-то с дьяволенком
Совсем сжился я наконец.
Он в полдень прыгает козленком,
Под вечер — темен, как мертвец,

То ходит гоголем-мужчиной,
То вьется бабой вкруг меня,
А если дождик — пахнет псиной
И шерстку лижет у огня.

Я прежде всем себя тревожил:
Хотел того, мечтал о том…
А с ним мой дом… не то, что ожил,
Но затянулся, как пушком.

Безрадостно-благополучно,
И нежно-сонно, и темно…
Мне с дьяволенком сладко-скучно…
Дитя, старик,— не все ль равно?

Такой смешной он, мягкий, хлипкий,
Как разлагающийся гриб.
Такой он цепкий, сладкий, липкий,
Всё липнул, липнул — и прилип.

И оба стали мы — единый.
Уж я не с ним — я в нем, я в нем!
Я сам в ненастье пахну псиной
И шерсть лижу перед огнем…

Где гниет седеющая ива,
где был и ныне высох ручеек,
девочка, на краю обрыва,
плачет, свивая венок.

Девочка, кто тебя обидел?
скажи мне: и я, как ты, одинок.
(Втайне я девочку ненавидел,
не понимал, зачем ей венок.)

Она испугалась, что я увидел,
прошептала странный отрет:
меня Сотворивший меня обалдел,
я плачу оттого, что меня нет.

Плачу, венок мой жалкий сплетая,
и не тепел мне солнца свет.
Зачем ты подходишь ко мне, зная,
что меня не будет — и теперь нет?

Я подумал: это святая
или безумная. Спасти, спасти!
Ту, что плачет, венок сплетая,
взять, полюбить и с собой увести…

— О, зачем ты меня тревожишь?
мне твоего не дано пути.
Ты для меня ничего не можешь:
того, кого нет,— нельзя спасти.

Ты душу за меня положишь,-
а я останусь венок свой вить.
Ну скажи, что же ты можешь?
это Бог не дал мне — быть.

Не подходи к обрыву, к краю…
Хочешь убить меня, хочешь любить?
я ни смерти, ни любви не понимаю,
дай мне венок мой, плача, вить.

Зачем я плачу — тоже не знаю…
высох — но он был, ручеек…
Не подходи к страшному краю:
мое бытие — плача, вить венок.

Разве, милая, тебя люблю я
          как человек
          человека?
Я людей любить, страдая и ревнуя,
          не умею,
          не умею.

Но как тайную тебя люблю я радость,
          простую,
          простую…
Как нежданную и ведомую сладость
          молитвы,
          молитвы.

Я люблю тебя, как иву ручьевую,
          тихую,
          тихую,
Как полоску в небе заревую,
          тонкую,
          тонкую.

Я люблю тебя, как весть оттуда,
          где всё ясное,
          ясное.

Ты в душе — как обещанье чуда,
          верное,
          верное.

Ты — напоминание чего-то дорогого,
          вечного,
          вечного.

Я люблю тебя, как чье-то слово,
          вещее,
          вещее.

Царица вечно-ясная,
Душа моей души!
Зову тебя, прекрасная,
Зову тебя, спеши!

Но знаю, на свидание
Придешь ты не одна:
Придет мое страдание,
Мой грех, моя вина.

И пред тобой, обиженной,
Склоняться буду ниц.
И слезы пить униженно
С опущенных ресниц.

Прости мне! Бесконечности
В любви я не достиг.
Творю тебя не в вечности,-
Творю на краткий миг.

Приходишь ты, рожденная
Лишь волею моей.
И, волею зажженная,
Погаснешь вместе с ней.

Шатаясь, отодвинешься,-
Чуть ослабею я…
И молча опрокинешься
Во мглу небытия.

Еще мы здесь, в юдоли дольней…
Как странен звон воздушных струн!
То серо-блещущий летун
Жужжит над старой колокольней.

Его туманные винты,
Как две медузы, дымноструйны.
И мнится — вот он, юный, буйный,
Заденет древние кресты.

Но взмыл,— и режет облак пыльный
Своим сверкающим ребром.
И пар небес, под острием,
Растаял, нежный и бессильный.

Дрожит волнистая черта,
На нем и в нем все что-то дышит…
И ласково его колышет,
Смиряясь, злая пустота.

Нет, мы не здесь, в юдоли дольней,
Мы с ним, летим, к завесе туч!
И серый луч скользит, колюч,
Над удивленной колокольней.