ГЛАВА IV
IКак, попробовав сиропа,
Ключевой водицы выпить,
Так, проехавшись Европой,
Хорошо опять за Припять!
Пусть здесь водит сила бесья, —
Охраняет воля Божья,
И свежее бездорожье,
И воздушней поднебесье…
Белой, красной – вкус – смородин
Не кислей, чем ананас.
Хвалят мать сыны всех родин,
Только нет того у нас!
Можно кончить с лестью, спесью,
Но Руси моей угодья —
Краснолесье, чернолесье,
Беловодье, синеводье,
Многорыбье, многозверье —
Можно видеть уж без боли,
А народ ее тем боле
Будит радость и доверье.
Худородье, безземелье?
Уж сильнеет мужичок.
Пьянство, тьма и малоделье?
Он исправится, дай срок!
В этом роде мысли были
У вернувшейся Елены
На проселке, полном пыли,
Гнезд помета, клочьев сена.
Пристяжная гнулась шало,
Бойко прыгала коляска,
Было вязко, было тряско,
Но она легко дышала.
Милый запах кашки, мяты,
Упряжь милая – с дугой
И кумач, румяный, мятый,
В безрукавке кучерской!
Это было время жатвы,
Хлебозора, сухоросья.
Как татары у Непрядвы,
Задрожали уж колосья.
Но поля, еще густые,
Желты, рыжи и белесы,
Словно пламенные плесы
И разливы золотые,
Вкруг – от края и до края —
Подымали гребни волн,
Там в пологий дол стекая,
Там покатый кроя холм.
Уж кипело всюду дело
Тяжело, упорно, пылко.
У помещиков гудела,
Жадно срезывая, жнилка,
И по-прежнему серпами
Жали медленно мирские,
И поспешно хуторские
Уезжали со снопами.
Уж скирды ржаные жались
Друг ко другу, здесь и тут,
И, как рой пчелиный жалясь,
Копошился в хлебе люд.
Зной, как люди, неутомен,
Вихрь, как люди, необорен,
Золотой атлас соломин
Да янтарь тяжелый зерен…
И повсюду бабы, бабы
В ситце новом и слинялом,
Жарко-желтом, ярко-алом,
Крупны, статны, смуглы, рябы!..
Вот приветствуют напевно,
Приподняв руки заслон:
«Свет – Олена Олексевна!»
И сгибаются в поклон.
Та беседует со всеми,
Этим вовсе не соскучась.
Ах, когда бы, хоть на время,
И самой ей ту же участь!
Стать такой же сильной, дельной,
Так же важно, нежно окать,
Быть в земле по самый локоть
И любить законно, цельно!
Но по той толпе знакомой
Заключает вдруг она,
Что рукой подать до дома,
И стихает, смущена.
Над рекою полноводной
В липняке и осокорье,
Высоко, светло, свободно
Разлеглося Святогорье,
Всё виднеясь так ли, в воды ль,
С притененными садами,
С темноватыми задами,
С красной фабрикой поодаль.
Висли белые балконы
В розовеющих кустах,
А кругом круглились склоны
В серебрящихся листах.
Вот последний топот тройки —
И предстал, приблизясь быстро,
Старый дом прекрасной стройки.
Так теперь попробуй выстрой!
Мчится, ахая, прислуга,
Разъярясь, рычат овчарки,
Кличут, жалуясь, цесарки, —
И, целуючи друг друга,
Обнялись Елена с Анной
На распахнутом крыльце
Пред Ненилою, престранной
В новом гофреном чепце.
И скользит уж взгляд их броский,
Всё в сестре другой приметя:
Изменение в прическе,
Измененье в туалете.
«До чего провинциальна», —
Втайне думает Елена.
Анна ж мыслит сокровенно:
«Чересчур оригинальна».
И твердят: «Ты пополнела». —
«Неужель? Как рада я!
Ну, а ты так похудела». —
«Правда? То мечта моя».
Вот и ряд чудесных комнат
Стройной, светлой амфиладой.
Их она, Елена, помнит
И опять увидеть рада.
Сколько блеклого сатина,
Костяных цветных мозаик
И шитья былых хозяек —
Пестрых бисерных картинок!
А в сенях из ярких стекол
Можно чучел разглядеть:
Распластавший крылья сокол,
Лапы вскинувший медведь.
И сидят уж сестры двое
В новой горнице Елены,
Где, отделаны ольхою,
Розовеют тонко стены.
Только младшая склонилась,
Чемоданы разбирая,
Тотчас старшая, рыдая,
Ей во всем, во всем открылась…
Ворох платьев падал на пол
Лепестками маков, роз,
И, журча чуть слышно, капал
Жемчуг женских слов и слез.
«Ах, Аленушка! Сказала б
Я про всё еще когда-то,
Но своих стыдилась жалоб,
И была так молода ты…
А теперь ты всё имела.
Я ж… Судьба моя ужасна!
Брак наш странный и несчастный.
В нем виню Данилу смело.
Он ко мне так равнодушен!
Я ж в него так влюблена!
И – меж нами! – мне не муж он,
И ему я не жена…
Был он робкий и холодный
И пред свадьбой, как ты знала,
Но стыдливостью природной
Я всё это объясняла.
А потом… От ночи брачной
Он ушел, меня покинув,
Став бледней и чище кринов
В строгой черной паре фрачной.
О, как был смешно-печален
Ты, медовый месяц мой!
Ждали двери наших спален,
Я ж была одна со тьмой…
Вот прошло четыре года —
И меж нами нет другого.
Я не требую развода:
Я люблю его, такого.
И, увы! должна сознаться,
То считаю за больного,
То за нового святого,
Имя чье запишут в святцы.
Я следила, ревновала:
Он не любит никого,
Смотрит скучно, ходит вяло —
Ждет неведомо чего!
В шумном здании фабричном
Целый день Данило занят,
Но… не дружит он с обычным,
И дела его не манят.
Дома, бело руки вымыв,
Подбородок выбрив гладко,
Курит томно, грезит сладко, —
Сам красивей херувимов.
Тронет теннис, легок, строен,
Иль в моленную уйдет —
В дальний домик, что построен
Для молитвы им уж с год.
А когда совсем недавно
О твоем узнал прибытье,
Начал он чудить так явно,
Что боюсь к нему ступить я…
Стал немее, нелюдимей,
Смотрит только на иконы
И читает лишь каноны,
Словно впрямь готовясь к схиме.
Повидайся с ним, сестрица,
Ты его хоть оживи
Да скажи, коли случится,
О моей к нему любви».
Та стоит, раскрывши очи
И ушам не доверяя,
Словно выйдя вдруг из ночи
К голубым воротам рая!
А меж тем уже и Анна
С ней смеется, успокоясь,
И, в вещах приезжей роясь,
Револьвер берет карманный,
С инкрустированной ручкой,
Плоский, узкий, словно змей,
И, любуясь чудной штучкой,
Подарить вдруг просит ей.
Миг – Елена дать не смеет.
Миг – она уж размышляет.
Взгляд, как воды, леденеет,
Как вино, лицо пылает.
Вот рукой коснулась властной
Отливного перламутра,
Улыбнулась мудро, мудро
И сказала ясно, ясно:
«Что ж, возьми! Лежит без дел он.
Осторожней только будь:
Из него был выстрел сделан
И попал в одну уж грудь».
На другой же день Елена
Цветниками, парниками
К заповедной шла моленной,
Вея светлыми шелками.
Было рано, росно, ясно,
Пахли розы, пахли дыни.
Белы, розовы и сини,
Мотыльки вились согласно.
Темноокие пололки
Улыбались ей, поля,
И манили богомолки,
Уходящие в поля.
Там, вдали, где сад кончался
У ограды заплетенной,
Сруб еловый показался
С малой главкой серебренной.
Тут пошла Елена робко
В чудном девичьем волненье
Под зеленой зыбкой сенью,
Сыроватой черной тропкой.
Но пред низкой, узкой дверкой
Встал внезапно Даниил,
Словно страж у входа в церковь —
Он, архангел Гавриил!
Стал по-новому прекрасным
Он в рубахе русской белой,
В опояске лаврском красном,
Изнуренный, побледнелый.
Взор его голубоватый
Серафимски ужасался,
Но уж женски улыбался
Рот его малиноватый.
А за ним, в дверном пролете,
Луч, туманно-бирюзов,
Трепетал на позолоте
У Рублевских образов.
Цели темные наметив,
К Даниилу шла Елена,
Но, его таким вдруг встретив,
Изменилася мгновенно.
О, какой наивный ужас!
О, какой невинный трепет!
Этот круг она расцепит,
Всё забыв, обезоружась…
И без всякого лукавства,
Чистой радости полна,
Звучно молвя: «Братец, здравствуй!» —
Подошла к нему она.
Но, как если б приближался
Некий дух к нему, сияя, —
В избу юноша подался,
Взор рукою заслоняя.
А в златистой тьме моленной
Он метанием монаха,
Полон счастия и страха,
Пал пред девой на колена…
Всю безмерность обожанья
Этим выразил он ей
И без слова, без дыханья
Скрылся в солнечность дверей.
И стоит одна Елена
В свете гаснущих лампадок,
И дрожит она блаженно
В свете вспыхнувших догадок.
Всё она тут уяснила:
Перед браком возмущенье
И от брака отвращенье,
Пост, юродства Даниила:
Он любил ее и раньше,
Как он любит и теперь…
О, судьба, рази же, рань же!
О, душа, целись и верь!
Окрыленными шажками
Шла Елена, возвращаясь,
Парниками, цветниками
Удивляясь, восхищаясь:
Ах, пахучих роз пунцовость!
Дынь душистых розоватость!
И в душе – такая радость!
В голове – такая новость!..
Разве было это прежде,
Если тот, кто вечно мил,
О любви и о надежде
Ей лишь нынче возвестил?!
