Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Зима по-сингапурьи.
Уже четыре дня
дождинки,
              словно пули,
летят.
И все —
           в меня.
Дожди висят над миром,
струятся с потолка.
И даже пахнет
                   мылом
хозяйственным.

Слегка.
Еще бы малость
                      пара
да банщик побойчей!
Сойдет за веник
                      пальма
(туды ее в качель!..).
Когда земля потеет,
когда вокруг вода,
не все
        бумага
                 терпит.
Не все.
И не всегда…
Пойду я к морю с горя:
«Прохлада,
               выручай!..»
Но жаль:
похоже море —
по теплоте —
на чай.
И я на пирсе мокром
рассерженный стою:
неужто мне
лимоном
болтаться
             в том чаю?!
Но и на суше —
                      ливень,
занудливый весьма.
Горячий и сонливый,
как местная зима.
Теплей,
          чем наше лето.
Сухумское.
Само…
Прости меня
                 за это
намокшее
письмо.

В откровении церемонном
солнце выплыло
                      желтым лимоном…
И его дымящийся
терпкий сок
на песке бурлил,
на асфальте сох,
пеленой пахучей
                      тек по стволу,
из шершавой коры
                         выжимал смолу,
на скамейке забытую книгу прочел,
золотыми пулями
                        сделал пчел,
прожурчал по пляжу,
чаек дразня.
Был
      приправою дня!
Был
     основою дня!..
А потом над рощею,
                           над холмом
неподвижно
жара
повисла…
Люди жмурились,
                        глядя на вечный лимон.
Людям было светло.
И кисло.

Ка Сана море утомило.
Но он —
            серьезный человек.
И —
проникая в тайны мира,
он просит:
– Расскажи про снег!
Я рисовал,
              да не выходит.
Никак его я не пойму…
Он —
        как мороженое?

– Вроде…

– Не может быть!

– Ну почему?
Представь,
              поверь такому чуду:
зимой у нас,
в моей Москве,
лежит мороженое всюду —
на улицах
и на траве,
и на деревьях,
и на крышах.
В любых дворах.
У всех дверей.
Для всех девчонок
                        и мальчишек.
А в зоопарке —
                      для зверей.
У нас оно зовется
                        «снегом».
Его
все государство ждет…
Идет
       мороженое с неба.
Просторно,
сказочно идет.
Оно похрустывает слабо,
к прохожим
                просится в друзья…

– А это сладко?

– Очень сладко!
Так сладко,
               что сказать нельзя…

Мой собеседник затихает.
Глядит
         неведомо куда…
– А вы счастливые… —
вздыхает.

Я соглашаюсь:
– Иногда.

Здесь хорошо.
Здесь даже в январе
вода —
          приятная до удивленья…
А остров называется Горе́.
Горе́.
(Прошу не путать ударенья.)
Когда-то, —
если книга не лгала, —
у жителей Горе́
(Горе́.
Не горе)
из всех профессий
                         главною была
одна профессия:
работорговля.
На финише растерянной земли —
в цепях и плачах,
                       голоде и вони —
живой товар
грузили в корабли.
А ослабевших
                   сталкивали в волны…
И начинался
                 звездный час
                                  акул!
Обеденный.
Невозмутимый.
Адский.
Их пиршество.
                    Их время.
                                 Их разгул —
воистину —
бездонно-океанский!
Был праведен охотничий азарт,
когда ему эпоха потакала!..

Все это было двести лет назад.
У острова Горе́.
Вблизи Дакара…
Давно работорговли
                           в мире
                                    нет.
У океана —
вид уютной шкуры…

Но вдумайтесь:
и через двести лет, —
тревожа память
                    целых двести лет,
не умирая
             эти двести лет,
сюда —
из всех морей! —
плывут
акулы!
Как будто в самом деле —
                                   поклялись!
Штурмуют островок стада акульи.
Глаза акул
              сквозь голубую слизь
мерцают,
словно в темноте —
                           окурки.
И никакой ученый не постиг,
зачем акулам
                 вечная поверка…
Вы скажете:
«Наверное, инстинкт…»
А вдруг —
              надеются
                          на человека?
А если,
приходя сюда опять,
они упрямо и угрюмо верят,
что время
может повернуться вспять
и снова
          человечинкой
                            повеет!..
Акулы приплывают на заре.
Скользя вблизи.
Маячат в отдаленье…

А остров называется Горе́.
Горе́.
(Не надо путать
                     ударенья.)

Речка Тахо,
               речка Тахо под Толедо…
Над зеленою водой
бормочет птаха.
Желтоватая долина —
                              как тарелка.
Трещинкой на дне долины —
речка Тахо.
А Толедо – как нахмуренное чудо.
Как далекий отзвук
                          рыцарского гимна.
Тусклым золотом
блестит его кольчуга…

Я не слушаю начитанного гида.
Голос гида для меня звучит нелепо.
Почему-то мне глядеть на город
                                           больно.
Слишком долго я шагал к тебе,
                                          Толедо!
Исполняются желанья
слишком поздно…
Память снова подымается из праха.
Вновь клянутся пацаны
                               у школьной карты.
Крепок
долгий сон
               бойцов интербригады…

Ты —
как трещинка на сердце —
речка Тахо.

А одна струна —
                       тетива,
зазвеневшая из темноты.
Вместо стрел в колчане —
                                   слова,
А когда захочу —
                       цветы.

А вторая струна —
                         река.
Я дотрагиваюсь до нее.
Я дотрагиваюсь слегка.
И смеется
             детство мое.

Есть и третья струна —
                                змея.
Не отдергивайте руки:
это просто придумал я —
пусть
       боятся мои враги.

А четвертая
                в небе живет.
А четвертая
                схожа с зарей.
Это – радуга,
                   что плывет
над моею бедной землей.

Вместе пятой струны —
лоза.
Поскорее друзей зови!
Начинать без вина нельзя
ни мелодии,
                ни любви.

А была и еще одна,
очень трепетная струна.
Но ее —
           такие дела —
злая пуля
оборвала.

Словно вынырнул,
                        вышел из чрева Земли.
Или падал в пропасть.
И не разбился.
Настроение —
                    словно тебя спасли.
Состояние —
                  будто впервые влюбился.
Все чуть-чуть расплывчато.
Чуть смещено.
Самолет по бетону катится долго.
А тебе невесомо.
Тебе смешно.
Ты твердишь оглушенно:
                                  «Вот мы и дома!..
Вот и все…»
Самолет замедляет бег.
«Вот и все…»
А сердце
            прожгло рубашку…
Настоящий лес.
                     Настоящий снег.
И автобусик
с дверцами нараспашку.
А еще воробьи.
                    А еще закат.
И морозец.
И не было расставаний…
Стюардесса
               воркует на трех языках.
Стюардесса просит,
                          чтоб мы не вставали.
Мы смеемся.
Светло гудит голова.
Даже лужи
              блестят водою живою…

И зачем-то
              написано слово
                                   «Москва».
Будто это
может быть
не Москвою.

Улетая, накажу:
«Ужин приготовь…»
Но, как чайник,
                     на газу
ты не грей
любовь.
Памяти не прогневи,
сидя у окна.

Восемнадцать лет любви
нашей.
И она —
не костер в разгуле мглы
посреди ветров
(сколько на Земле
золы
от таких костров!).
Не обвал и не пурга.
Не мельканье шпал.
А надежная рука,
чтобы —
не упал.
И привычка.
                 И тепло.
И пьянящий сок.
Не сгорело.
Не прошло.
Не ушло в песок.
Пусть она глядит, лучась.
Уплывает вверх…

Улетаю в этот час.
В этот зыбкий век.
Буду письмам очень рад.
Позвоню, что цел…
Возвращусь,
                как бумеранг,
не попавший в цель.