«Улетая, накажу…»
Улетая, накажу:
«Ужин приготовь…»
Но, как чайник,
на газу
ты не грей
любовь.
Памяти не прогневи,
сидя у окна.
Восемнадцать лет любви
нашей.
И она —
не костер в разгуле мглы
посреди ветров
(сколько на Земле
золы
от таких костров!).
Не обвал и не пурга.
Не мельканье шпал.
А надежная рука,
чтобы —
не упал.
И привычка.
И тепло.
И пьянящий сок.
Не сгорело.
Не прошло.
Не ушло в песок.
Пусть она глядит, лучась.
Уплывает вверх…
Улетаю в этот час.
В этот зыбкий век.
Буду письмам очень рад.
Позвоню, что цел…
Возвращусь,
как бумеранг,
не попавший в цель.
Земля еще и потому щедра,
что в мире существуют
повара!..
Благословенны их простые судьбы.
А руки —
будто помыслы —
чисты.
Профессия у них
добра по сути.
Злой человек
не встанет у плиты.
Я знаю,
что древнее всяких библий
крутые глыбы кулинарных книг…
Зазывный запах —
терпкий и обильный —
на улице,
как музыка, возник…
Пыхтят в духовке
блюда-недотроги.
И флотский борщ
волнуется впотьмах.
И расцветает блин
на сковородке.
И смачно пузырится
бешбармак.
Зеленый перец
затевает с мясом
общение
в серебряном дыму.
Наука сочетается с шаманством
и торжествует
вопреки всему!..
Свершается!
Сейчас бы грянуть
маршам…
А повар —
белоснежная гора —
среди больших кастрюль
стоит, как маршал,
и говорит решительно:
«Пора!..»
Он все сказал вам.
Он не ждет награды.
Во взгляде —
вопрошающий озноб…
И странный отблеск
театральной рампы
вдруг заполняет кухню до основ.
Пускай твердят про вечность
летописцы,
пусть трагик воспевает
пыль эпох.
А я —
о прозе.
О еде.
О пище.
Ведь если где-то существует бог,
его я вижу
у плиты великой, —
распаренного,
с черпаком в руке.
С загадочною,
доброю улыбкой.
И – непременно —
в белом колпаке.
Безобманный
гул
кулис.
Пот и пудра —
пополам!
Кто б ты ни был,
покорись
жарящим юпитерам…
Знаменитый акробат,
демонстрирующий мощь,
от угластых мышц горбат,
после номера,
как морж, —
мокрый!
В кресле у стола.
Никого не узнает…
Может,
дождь на сцене льет?
Может,
крыша протекла?..
В коридорчике пустом
пышнотелый баритон
бродит
с видом короля.
Монотонно тянет:
«Ля-а-а-а…»
Упивается.
Распевается…
Вот сопрано из Читы
входит,
тиская цветы.
А за нею —
плеск ладош.
Дождь на сцене.
Дождь.
Дождь…
А в буфете за стеной
от народа —
как в парной!
Чтоб не слишком горевать,
сели
около рыбца
три заслуженных певца
и один лауреат…
Хора фрачная толпа —
разученейшая…
Вполноги
сверяют
па
два чечеточника.
Спит кудесник малых форм.
В платье
скользком, как змея,
чтица
дышит в телефон:
«Мама,
это снова я…
За Маринкой проследи,
чтобы легла
до десяти.
Или в десять.
Точь-в-точь…»
А на сцене
хлещет дождь!
Хлещет ливень вихревой.
Разодетой жертвы ждет…
Очень скоро он пойдет
над моею головой…
Танцевальный Аполлон
репетирует поклон.
Поклонился он стене,
стулу,
пепельнице,
мне…
Огорчается.
Не получается…
Пианист угрюм и тощ.
А на сцене
хлещет дождь!..
Балерина из угла
встрепенулась:
«Я пошла!..
Мне пора,
пора,
пора…
Все!..»
– Ни пуха, ни пера!..
– К черту!
И довелось испытать ему огонь, воду и медные трубы.
Из старой книги
Жил богатырь на свете.
Претендовал на корону.
Не было у гражданина
ни слабостей,
ни гордынь.
Съедал на обед барана.
На ужин съедал корову.
Был богатырь
что надо!
Сказочный был
богатырь…
Он – либо сражался,
либо
думал: с кем бы сразиться?!
И никакая сила
не могла его удержать…
Князю приходится княжить.
Прачке – с бельем возиться.
Богатырю
приходится
подвиги совершать…
Однажды он въехал в море.
На добром коне.
С разгона.
И там пропадал, —
рассказывают, —
почти до восьми утра.
А утром князю в подарок
привез он Царя Морского.
Люди кричали:
«Браво-о-о!..»
Люди кричали:
«Ура-а-а-а!..»
А богатырь отправился
в Царство Зловонной Гари, —
жажду геройства
новым подвигом утолил.
Огненного Страшилу
голыми взял руками!
(Только усы да брови
чуточку опалил.)
Княжеские глашатаи
на площадях
хрипели.
Был потрясающий праздник!
(Я знаю, что говорю.)
Звонкие трубы пели,
чистые трубы пели,
медные трубы пели
славу
богатырю!
Слушал он эти трубы
в очень достойной позе.
Слушал он их,
внимая
каждой отдельной трубе.
Слушал их днем и ночью.
Вдумчиво слушал.
А после —
разволновался.
И помер.
От уваженья к себе… —
Жил богатырь на свете.
Явно – не самый слабый.
Был богатырь,
и – нету.
Жалко богатыря.
Страшное испытанье:
медные трубы славы!
Соображали предки.
Слов не бросали зря.
Джинн был добрым.
Из бутылки вылез,
а бутылку
подарил мальцу…
Стражники царевы подивились:
мимо них
шагнула тень
к дворцу.
Царь,
румяный, как шашлык по-царски,
глянул на волшебника хитро:
– Ты откуда взялся?
– Я?
Из сказки.
– А сюда зачем?
– Творить
добро.
– Значит, будешь требовать в награду
золотишко,
бархату аршин?
Может, дочку царскую?
– Не надо.
Ничего не надо.
Я же —
джинн.
Царь перекрестился на икону,
скипетром покачивая в такт,
и сказал сурово:
– Нет закону,
чтоб добро творили
просто так!..
Засмеялся джинн.
Подался в город.
И —
покрытый копотью лучин —
он сначала
уничтожил голод,
грамоте мальчишек научил,
лес дремучий вырубил без страха,
запросто остановил чуму…
Люди относились к джинну
странно
и не очень верили ему.
Их одно лишь интересовало:
– Все-таки скажи,
открой секрет…
Сам-то ты
неужто без навара?
– Я же джинн!
– Ну-у, это не ответ!
Не бывает так…
Добро приносишь.
Бедным помогаешь задарма.
Ничего себе взамен
не просишь…
Понимаешь? —
Дураков нема.
Джинн
засеял рожью поле брани.
(Люди ночью
эту рожь
сожгли.)
Рассыпал он истины.
(Не брали.)
Планетарий выстроил.
(Не шли.)
Джинна избегали.
Джинна гнали.
(Дважды
чудом спасся от толпы!)
Дружным хором
джинна проклинали
пасторы,
раввины
и попы.
Хаяли в костелах и в мечетях,
тысячами
шли на одного!..
Джинн бы умер
в тягостных мученьях,
если б
не бессмертие его.
И, устав от мыслей раздраженных,
плюнул джинн
на непонятный мир…
И решил он
разводить крыжовник:
ягоду,
в которой – витамин.
Для себя!..
Над хутором заброшенным,
над последней страстью чудака
плыли —
не плохие, не хорошие —
средние
века.
Сказка с несказочным концом
