Стою; и злые призраки былого
Смеются мне в лицо до исступления.
Почить в огне, на углях сожаления,
На грани ожидания иного.
И в одеяниях Бога всеблагого
Сокрыть лицо, чтоб не увидеть тления.
Твердя молитвы вечные как время,
Шептать: "Спаси! Избавь меня от веры!
Мне не по силам принятое бремя..."
Я разрываю ткань небесной сферы...
Но где же Он?.. Вокруг одни химеры
С тоской в глазах... О каиново племя!
Вьюга... Вьюга... Иль вечность просыпалась снегом...
Или время прервало свою бесконечную прыть...
Иль хмельная тоска пронеслась по душе печенегом
И осталась во мне, чтоб коня из души напоить...
Под горящим торшером просыпалась мастью колода,
Отражается в матовом зеркале трефовый туз.
И нелепые мысли, толпою безумного сброда,
Наблюдают как чахнет воздетый на крест Иисус.
Ах похмельная замуть! Нависли усталые веки.
Оброненное сердце застыло в пролитом вине.
Накликают мне смертушку скрюченные человеки
И трубящий архангел давно уж взывает ко мне.
Неприкаянный ветер уносится в небо молитвой,
И простуженный вечер стучится в слепое окно...
Кто-то бросился в ночь, распаленный кипящею битвой.
И сдержать бы коней, да сдержать их уже не дано...
Приоткрытая дверь запускает проснеженный холод.
Но никто не войдет, и напрасно открыта она.
Я и сам уж не помню, когда-нибудь был ли я молод,
И была ли когда в этом мире безумном весна.
Нерасцветшая жизнь умирает на плахе печали.
Налетели года - мою память терзать вороньем.
Я дорогою шел, уводящей за синие дали,
Только путь в синеву оказался нелепым враньем.
А теперь эта вьюга! Иль вечность просыпалась снегом?..
Или время прервало свою бесконечную прыть?..
Иль хмельная тоска пронеслась по душе печенегом
И осталась во мне, чтоб коня из души напоить?..
Я не знаю, не знаю. Но это до одури больно -
Словно кто-то об сердце затачивать пробует нож...
И я вижу: старуха-судьба, улыбаясь довольно,
Продает меня, пьяного, смерти, за ломаный грош.
Мой город опять живой -
Он переболел зимой,
Он больше не пахнет снегами
И ледяными снами.
Мой город пахнет весной,
Мой город пахнет зарей,
Церковными колоколами,
Надеждами и мечтами.
Он пахнет словом "любовь",
И россыпями стихов.
Твоими хмельными духами,
И будущими дождями.
Он пахнет розой ветров,
Извилинами ручьев;
Еще он пахнет блинами
И мартовскими котами.
Когда беременное полнолунием небо
тяжело наклоняется над Городом
и своим дыханием
гоняет по пустынным улицам
обрывки газет,
стаканчики из картона,
и прочий хлам,
когда оно презрительно плюет на Город
сыростью и туманом
и хмурит брови, такие же черные и густые,
как дым заводских труб, -
тогда Город становится совсем беззащитным.
Он чувствует себя маленьким и неуютным.
И мне становится его жаль...
Мне хочется приятельски хлопнуть его по плечу
и сказать ему что-нибудь дружеское,
даже ласковое.
Я жалею его и выхожу на улицу,
хотя знаю, что утром,
когда небо высосет до конца
коктейль из дождя и ночи
и, окосев,
будет смотреть ласково и тепло,
тогда Город снова
почувствует себя хозяином положения.
Он будет презрительно смотреть на меня
миллионами окон,
он будет плевать мне в лицо
бензиновой гарью,
пылью,
и прочей гадостью;
он будет рычать на меня
моторами автомобилей...
И все же сейчас я выхожу на улицу,
чтобы немного его ободрить.
Гроза наползает на город
черным удавом;
обхватывает,
душит,
и отпускает,
словно играя.
Потом открывает пасть
и заглатывает,
медленно и постепенно,
этого испуганного кролика,
потерявшегося
в сумерках мироздания.
Неведению слепому вышел срок.
На белом ватмане, внимая вдохновению,
Дитя рисует черной акварелью
Дожди и паруса... И комкает листок.
Прохладной успокоенный постелью,
Он по слогам читает между строк,
Ложащихся на белый потолок,
И верит музыке, навеянной метелью.
И в снах, набросанных легчайшею пастелью,
Он видит угасающий восток
И пепел звезд, упавших в пыль дорог.
И душ, когда-то преданных забвению,
Он слышит неземные голоса...
А под дождем чернеют паруса.
В коконе одиночества
приняв позу зародыша,
питаться соками времени
и не верить в пророчества
Доктора, ничего не смыслящего,
в определении симптомов нужности;
и копошиться в утробе вечности -
знаком вопроса,
факториалом небытия,
символом бесконечности.
Еве (Ты сделана не из ребра)
Ты сделана не из ребра моего, я знаю.
Тебя отлили из стали на каком-то заводе.
Кузнец выковал тебе сердце, а токарь
выточил уши, глаза и все остальное.
Потом тебя водрузили на постамент
как символ единства каст и победы труда,
победы железного сердца над сердцем из плоти,
победы воли над чувством,
победы серпа над яйцами...
Да просто — победы.
Я влезу и встану рядом с тобою,
дождливо дрожа от холодного ветра,
взяв в руки молот, как символ веры
в светлое будущее -
веры в надежды, которые вдруг не обманут,
веры в способности сердца к теплоотдаче,
веры в наивные взрослые детские сказки,
веры в любовь, которая вдруг...
Да просто — веры.
Женщина-кофе приходит ко мне вечерами -
женщина
со вкусом любимого марагоджип.
Обжигающей горечью,
проливаясь в душу, она
лишает меня
отрешенности,
сна,
благоразумия
и тишины.
Распугивая
еще не приснившиеся сны,
рассекая,
как гордиев узел,
сплетения нервов,
все дальше и дальше уводит меня от меня,
приучая
к кофеину своего присутствия.
Становясь моей неизлечимой манией,
становясь моими новыми снами,
запуская часы в обратную сторону,
женщина-кофе приходит ко мне вечерами.
Каждое утро,
по пыльным
скрипучим
ступеням
рассвета,
поднимается он
туда, где играет солнце
на медных боках
церковных колоколов.
Истово перекрестясь,
обронив молитву,
из теплых и сонных слов,
ватой заткнувши уши
берется он за веревки,
и,
раскачав
медные
души,
распугав задремавших
солнечных зайцев
и голубей,
бросает вниз
переливы громов,
которые,
пробежав по головам тополей,
эхом волнистым
ложатся на розу ветров
и уносятся к небу.
Оглохнув от гула,
ослепнув от солнца,
задыхаясь от бесконечной радости бытия,
он пляшет под звонами,
он бьется в веревках,
как птица в сетях
дождевых струй...
Поют и поют медные глотки.
А там, далеко-высоко в небесах,
старец Господь сидит
над стаканом росяной водки
и, щеку подперев, слушает
с тихой улыбкой в глазах.
Вечно закрытая дверь
в старый чулан,
в котором хранятся
пыльные вещи, потерявшие свою актуальность,
но не утратившие своего назначения
в отличие от нее,
сохранившей свою актуальность,
но напрочь утратившей свое назначение -
хотя б иногда открываться.
Ловец теней, седой могильщик снов,
О чем ты грезишь, созерцая свечи?..
Зовешь мечты? Иль вспоминаешь встречи
Печалью замутненных вечеров?
Ах не разбить наложенных оков
И не расправить старческие плечи!
О чем ты грезишь, созерцая свечи,
Ловец теней, седой могильщик снов?
Кто явится на твой тоскливый зов
Усталого, забытого предтечи?
Смотри, смотри на гаснущие свечи,
Роняя с губ венок последних строф,
Ловец теней, седой могильщик снов.
Как-то так незаметно
ты стала совсем седой.
Ты пахнешь теперь не духами,
а чем-то забытым
и небом после дождя.
Семенишь, уходя.
Провожаю глазами,
пока не скроешься
за углом.
Побежать бы следом,
по лужам,
как раньше,
давно-давно,
взять за руку
и повести в гастроном
пить томатный сок...
Но время,
это чертово гнусное время,
это
невыносимое
бремя -
это чьи-то жестокие руки,
рвущие жизнь на клочки,
как исписанные
не теми словами листки -
рвут
и бросают на ветер.
