В МУЗЕЕ
Я шел
как будто бы веками
Из глубины чужих времен
От Рафаэля
В древней раме
До ренуаровских матрон.
О черт!
Но разве так бывает?
Не Себастьян распят,
А я.
Меня гвоздями пробивает
Святая
Инквизиция.
Но, гвозди вырвав,
От погони
С холста я прыгаю рывком,
Ведь на картине рядом
кони
Давно таят в копытах гром.
Меня за дымную завесу
Помчат отсюда до Руси.
Но вслед
испанская Инесса
Кричит отчаянно:
— Спаси!
И чьи-то стоны,
Чьи-то вздохи
Срываться начали с картин…
Они еще слышней
в эпоху
Кибернетических машин.
Сугробы поднимались,
как стога.
Забыли снегопады про усталость.
И, за день озверевшая,
Пурга
На солнце предзакатное кидалась.
И летчики пургу ругали зло,
Поглядывая на небо в надежде.
И солнце
замять белую прожгло,
И засияло яростней,
чем прежде.
Капель затараторила окрест,
И снег мечтал в оврагах притаиться.
Но с каждым днем
Все меньше в мире мест,
Куда бы солнце не смогло пробиться.
Вот телевизор.
Чудо века.
Щелчок,
Шипение —
И в дом
Ворвутся
Море,
Лес,
И реки,
И сильный дождь,
И мирный гром.
Затем — испуганные лица,
И у толпы безумный вид.
И отбивается убийца,
И Роберт Кеннеди хрипит.
И сразу улицы Суэца,
Грозят арабы небесам,
И никуда уже не деться
От бомб, летящих прямо к нам.
Но ты успел движеньем резким
Прервать на время их полет,
Включив родные перелески
И гул строительных работ.
Глотает землю экскаватор,
Плывут комбайны по полям…
Но снова бывшие солдаты
Не спят и курят по ночам.
Мы людьми остаемся,
Пока ненавидим и любим,
Мы людьми остаемся,
Пока есть забота в сердцах.
Мы людьми остаемся,
Пока помогаем мы людям
И печемся о старых своих
Матерях и отцах.
Мы людьми остаемся,
Пока сапогом не раздавим
Первый свежий подснежник,
Пробившийся в талом лесу.
И пока наше сердце
Под старость не спрячем за ставни.
Чтоб не слышать грозу
И с рассветом не видеть росу.
Седая мать
над смолкшим телефоном
Окаменела:
«Предал сын страну!»
А он шагал
по барам и притонам,
Забыв ее седую седину.
Ему с утра экраны и газеты
С поспешностью отречься помогли
От русских росных ласковых рассветов,
От щедрой и натруженной земли.
Он, как чужие камни на дороге,
Топтал сердца доверчивых друзей.
Он был один.
Но на детей в тревоге
Взглянули сразу сотни матерей.
Предатель —
Он останется предателем
В любой стране,
В любые времена.
И всем понятна безутешность матери:
Как на него надеялась она!
И светят тускло горькие седины,
И тишина заполоняет дом,
Где мать
Еще неумершего сына
Хоронит в сердце стареньком своем.
Лист зеленый с ветром улетает,
А в душе —
давно в дороге он.
А в мечтах его давно мерцает
Незнакомый
южный
небосклон.
Он за ветку даже не держался,
Чтоб сбежать быстрее от забот.
Только лист,
что с дерева сорвался,
К деревам другим не прирастет.
«Мне ничего уже не страшно…»
Мне ничего уже не страшно:
Хвала врагов,
Хула друзей.
Жизнь, как осколок яркой яшмы,
Хранит рисунки давних дней.
Вот блещут молодости зори,
Вот наслоенья светлых лет,
А потемнее —
Годы горя,
Еще темнее —
Всплески бед.
Вот схватки с явными врагами.
А это?
Позабыть нельзя:
Когда с врагами,
А не с нами
Уходят лучшие друзья.
Когда невольно
Пальцы сводит
Слепое бешенство
В кулак.
Все то же солнце в небо всходит,
Но друг —
Уже не друг,
А враг.
А эти зернышки —
Любимой
Во мгле затихшие шаги.
Кто говорит: «Все мимо, мимо,
Как воды вспененной реки?»
Смотрите,
Сердце,
А не яшма
Хранит орнаменты годов.
Нет,
Это страшно,
Страшно,
Страшно —
Хула друзей,
Хвала врагов.
«Друзья порой за гробом не идут…»
Друзья порой за гробом не идут.
Вы их за это
не судите гневно.
Вы шли за гробом
несколько минут,
Они же рядом были
ежедневно.
Не ожидайте скорбных телеграмм,
А позвоните лучше вы друзьям,
Спросите их
хотя бы о погоде.
При жизни дружбу выверять годам.
В последний путь —
Знакомые проводят.
Связь времен —
Как это просто и непросто —
Знаем,
Жизнями оплачен
Звездный чек:
Новгородец посылает нам бересту —
Необычное письмо
В двадцатый век.
Как мечом бывалым,
Бронзовым писалом
Овладела загрубелая рука.
Ах, береста,
Ты в соседний град писалась,
Оказалось,
Что в соседние века.
Оживают на бересте закорючки,
Превращаются в прошедшие года.
Вот бы так писать нам
Шариковой ручкой,
Чтоб слова не отцветали никогда!
Через два иль три столетья с половиной
Смогут домик мой
Потомки раскопать.
Может, будут
Терпеливые машины
Наши письма торопливые
Читать?
Вновь столкнутся люди
С прошлым
В настоящем,
Затаят они дыханье над письмом…
Ах, Земля моя —
Большой почтовый ящик,
Из которого мы письма достаем!
«Кусты приседают от ветра и топота…»
Кусты приседают от ветра и топота,
Звенят колокольчики из-под дуги.
У сердца большого —
Огромные хлопоты,
У сердца большого —
Большие враги.
А в сердце —
Все небо с дождями и тучами,
И это ямщицкое жуткое: «Ых!»
И песня печальная,
Песня тягучая,
И Русь в полосатых столбах верстовых.
Опять не сбылись предсказанья кукушкины…
И меркнет в глазах
Расколовшийся день.
И падает Лермонтов
Следом за Пушкиным.
Да, сердце большое —
Большая мишень.
Если друг ты,
Спорить можно
Без обид
До хрипоты:
Демонстрирует художник
Необычные холсты.
Он упрямо пишет синим
И деревья,
И восход,
И кочует по картинам
Долговязый Дон-Кихот.
Пробиваясь через годы,
Позабыл он о себе,
Но в его бойцовских позах
Неподвластие судьбе.
Он стареет,
Но дерется,
В бой мечта его ведет.
Вы не смейтесь:
Он вернется,
Долговязый
Дон-Кихот!
«Пора пересмотреть бы жизнь свою…»
Пора пересмотреть бы
жизнь свою,
Пора бы
подвести ее итоги.
Не быть мне
ни в аду и ни в раю,
Хотя б вели туда
пути-дороги.
Я добрым был
И правил жесткий суд,
Я нежным был
И был подчас суровым.
Враги меня, конечно, проклянут,
Друзья, наверно, вспомнят добрым словом.
Принес я радость женщине одной,
А вот другой принес я только горе.
Но мы же с ней
под ломкой тишиной
Неразделимые встречали зори?
Познаем счастье,
Лишь познав беду,
Беда учила
И любить
И драться.
Пусть ни в раю не буду, ни в аду,
Мне только б в сердце чьем-нибудь
Остаться!
