Александр Цыганков - Дословный мир. Третья книга стихов

И речь напоена сакральным звукорядом —

Как песней хоровой протяжность ветерка.

Всё прочее – как миф – с классическим раскладом,

С разладом вековым и славой на века.

В какой-нибудь рассказ для улицы и сцены

Кочующий мотив не вставить как пример

Потворницы-судьбы под маской Мельпомены,

Что правит всякий раз расстроенный размер.

Лирический фантом преследует поэта!

Луна – как лестница в лакуне временной.

Всё это, может быть, простое свойство света —

Движение души сомнамбулы ночной.

В сознании лесного ручейка

Проворных рыб встревоженная стая

Расходится, как нервы рыбака,

Из памяти потока вычитая

Зеркальный слой стремительной воды,

Гурты овец и волчий глаз циклопа,

И облака – как ящеров следы —

Под плёнкою вселенского потопа.

И вот плывёт корабль! И молва

Ручьём чернил из мировой утробы

Выносит не рождённые слова,

Но всех детей наказанной Ниобы.

О, Дева, плачь! Под чёрною скалой —

Пускай ручей останется как мера

Жестокости Охотницы лесной

И жертвенником Феба-изувера.

Весной, когда начнут отстрел ворон,

Желательно уйти повыше в горы.

Добром такой охотничий сезон,

Наверное, не кончится. Просторы

Отечества затем и велики,

Чтоб выразить всю широту размаха!

Выходят в поле вольные стрелки,

Как водится, без совести и страха!

Кампания… Что вскоре и пройдёт.

За летом осень яркими цветами

В холодный колорит перетечёт.

Родная речь пополнится словами,

Каких из вольной лирики стрелков

Не вычеркнуть. Вот памятник отстрела —

Крылатый Волк! Ах, если б знал Крылов,

Как высоко Ворона залетела!

Прямая речь слышней всего в лесу.

И эхо отвечает с полуслова

Охотника, что целится в лису,

Стреляет и… цитирует Баркова.

И рыжий зверь его прощальный крик

Смахнёт хвостом в подстрочник листопада

И ускользнёт, как новый воротник

С любимых плеч, прикрытых, как засада

В другом лесу, что сказочней стократ.

Где больше меха ценится двустволка,

Там всякий говорит другому: «Брат!»,

Но смотрит осторожно, как на волка.

Охотник ищет в чаще новый след,

Верней, бежит от промаха по следу

Мечты – добыть хоть зайца на обед

И рассказать о подвиге соседу!

Но слышит свой же голос. С языка

Слетела речь и стала Невидимкой —

И увлекла простого мужика,

И повела неведомой тропинкой!

Метался меж деревьев яркий свет.

Закат, как Вий, моргал косматым глазом.

И сам герой распутывал сюжет,

Захваченный охотничьим рассказом.

Прямая речь отчётливей в лесу.

И всякий звук весомее, чем слово

Охотника, что целится в лису

И после выстрела кричит: «Готово!»

Бежит и, разгребая листопад,

Находит – только вовсе не лисицу,

И, как Иван-дурак, тому назад,

Стоит и плачет, глядя на девицу:

«Ой, люли-люли, девичья краса!

Была лисой волшебница, наверно!

И диадемой в чёрные леса

Воткнула Месяц Мёртвая Царевна».

Прямая речь кончается в лесу.

И тишина накрыта темнотою.

И Серый Волк Премудрую Красу

Уносит прочь торёною тропою.

За ними наш охотник и сосед

Идёт, как пережиток этой встречи,

С одной мечтою – зайца на обед

Добыть и закусить прямые речи,

Но вешая двустволку на рога,

Вновь кается, и вновь – кипит работа!

И кружатся, и кружатся снега

Над рукописью полуидиота!

Давным-давно дремучие леса

Как золото в подстрочник листопада

Укрыли стих, но рыжая лиса

Красивой шубой греет ретрограда.

И я таков. Согрей меня, согрей

Легендами о кознях Чародея

В околках, где ты бродишь, дуралей,

По образу другого дуралея!

Поскольку это тоже не к добру,

Как не в сезон зайчатина к обеду.

В каком году, в каком таком бору

Бежит лиса! Скорей беги по следу!

Когда я жил в деревне и следил

При свете звёзд, как время прибывало

Во мне самом, я набирался сил,

И каждый стих, как жизнь, хотел сначала

Переписать, и в линиях судьбы

Разгадывал сюжет кедровой пади.

Срывал цветы и собирал грибы,

Вынашивал слова «Лесной тетради».

Как ветерок, стремился на простор.

Встречал друзей и провожал далече.

Подслушивал рыбацкий разговор

И плеск волны вживлял в структуру речи.

Смотрел на вещи просто, говоря

На языке забытого рассказа,

И всё-таки собрал для словаря

Цветной букет родного новояза.

Когда я жил в деревне, за чертой

Той бедности, чем славилась округа,

Нетрезвый гений места предо мной

Возник и закружил меня, как вьюга,

И вычерпал из проруби ведром

Рождественские звёзды! На дороге

Я говорил с полуночным вором

И спорил с ним о дьяволе и Боге.

Из темноты переходил в тепло,

Читал стихи Бориса Пастернака.

И бабочкой слетала на стекло

Одна звезда из круга Зодиака…

В суровых сумерках случайная строка

Вернее, может быть, чем всё пережитое,

Рассыпанное в прах – в страницах дневника,

Как первые стихи – про самое простое —

О том, что мир вокруг – есть мир внутри меня,

И в небе Млечный Путь – как линия разрыва

Судьбы и пустоты. И снег окрест огня

Сгорает за одно мгновение до взрыва.

Под вечер пахнет жареным. Popcorn.

Огни рекламы в хлопьях кукурузы

И всюду замороженная пена,

В какую щель ни ткни, и город в дым

Укутан, как болезненное чадо

У глупой няньки с красными белками

От недосыпа. Мальчики в глазах!

Как от стыда, моргают светофоры.

И кажется, что правила движенья

Соблюдены из жалости к таким

Объектам, вырастающим из пены,

Как мраморная грация с попкорном

В кульке из «Коммерсанта». Would you like?

Белые девы с глазами испуганных сов.

Чёрный офеня с коробом на ремне.

Старый стукач, запирающий на засов

Детские грёзы о преданной им стране.

Так и хочется крикнуть: А судьи кто?!

Распахните створки кривых зеркал!

Отраженья – в сущности – есть ничто.

Грибоедов? Здравствуйте! Не узнал.

Тени прошлого? Вещи сами в себе.

Сплетни, наветы, грязная клевета.

И покатились горем в чужой арбе —

Горы, снега и прочая красота.

Ветер такой, что рвётся размер строки!

Эхо доносит крики и скрип колёс,

Воспроизводит пение той реки,

Чей поворот, как время, тебя унёс.

Всё уравняет ночь вороватой тьмой.

Звёзды горят, а деньги шуршат в чулках!

И на рассвете в чепчике с бахромой

Выйдет на берег солнышко в облаках!

Вещи продолжат свой беспредметный век

И разорвут на крики – слова, слова…

В каждом окне, как в зеркале, человек —

Словно в тисках державы твоя Москва.

Повтори в пустоте про багровую ветку рябины,

Что висит, наклонив до земли грозовой небосвод.

Раз в такой-то стране не найти золотой середины,

Прозвени бубенцом над потоком серебряных вод.

Что тебе, рифмачу, подсказали кержацкие пади,

То и выдай сполна, запиши на родном языке,

Прочитай в тишине, раствори – как луну – в снегопаде!

На старинный манер посвяти безымянной реке!

Чтобы вечным огнём, звездопадом, кометой, зарницей

Полыхнуло вдали, где рябина сгорела дотла,

И у кромки земли вместе с той не такой заграницей

О родной стороне говорила полночная мгла.

Не о том я хотел повторить, да кому это надо?

Это всё для души, что идёт с незапамятных лет,

Всё горит в пустоте, как луна в пелене снегопада,

В безымянной реке, отражая рябиновый цвет.

В наших красках земных – все вещества Вселенной,

Все времена миров, круговорот событий,

Тени прозрачных снов, блики солнечных дней…

В тюбиках, на холстах, в баночках, на палитре —

Как они хороши с приправою мёда и масла!

Ты – камень у города в горле. Пророк, нелюдим.

Прочувствуй волнение века и сделай своим.

Здесь, как ни крути, но останутся только слова

И солнце, что носит, как небо, твоя голова.

Живи, как и все, разбери по слогам времена,

Из коих ты вырос и вынес других имена —

Великих и прочих, прочитанных в каждой строке.

Все правила речи – как реки судьбы на руке.

Простой алфавит! Февральский снежок у ворот.