На языке врага: стихи о войне и мире - Александр Михайлович Кабанов

Отгремели русские глаголы,

стихли украинские дожди,

лужи в этикетках кока-колы,

перебрался в Минск Салман Рушди.

Мы опять в осаде и опале,

на краю одной шестой земли,

там, где мы самих себя спасали,

вешали, расстреливали, жгли.

И с похмелья каялись устало,

уходили в землю про запас,

Родина о нас совсем не знала,

потому и не любила нас.

Потому, что хамское, блатное —

оказалось ближе и родней,

потому, что мы совсем другое

называли Родиной своей.

Звенит карманная медь, поет вода из трахей:

а если родина – смерть, а если Дракула – гей?

Зажги лампаду в саду, в чужом вишневом саду,

в каком не помня году проснись на полном ходу,

и раб детей – Винни-Пух и князь жуков – короед

тебя проверят на слух, затем – укутают в плед:

сиди себе и смотри, качаясь в кресле-кача,

на этот сад изнутри, где вишню ест алыча,

когда в лампаде огонь свернется, как эмбрион,

цветком раскроется конь, а с чем рифмуется он?

Не то, чтоб жизнь коротка, но, от звонка до звонка,

ты – часть ее поводка, ты – яд с ее коготка.

Зафыркают ночные фуры,

почуяв горькое на дне:

архангел из прокуратуры

приходит с обыском ко мне.

Печаль во взгляде волооком,

уста – холодны и сухи:

ты кинул всех в краю далеком

на дурь, на бабки, на стихи.

А что ответить мне, в натуре,

счастливейшему из лохов,

что – больше нет ни сна, ни дури,

ни баб, ни денег, ни стихов.

Лишь память розовою глиной,

лишь ручеек свинцовый вплавь,

и пахнут явкою с повинной:

мой сон и явь, мой сон и явь.

Один, все остальные – в доле,

поют и делят барыши,

не зарекайся жить на воле —

садись, пиши.

С младых ногтей был увлечен игрой:

давя прыщи, я раздавил не глядя —

пасхальное яйцо с кощеевой иглой,

скажи-ка, дядя,

не даром я бродил во тьме береговой,

где по усам текло и по волнам бежало,

как хрустнуло столетье под ногой —

смертельное, ржавеющее жало.

И объяснил мне комендант Першко,

цветную скорлупу в карманы собирая,

что у войны – не женское ушко,

что есть игла вторая —

в нее продета ариадны нить,

и можно вышивать на полотне лимана:

убитых – крестиком, а кто остался жить —

спокойной гладью правды и обмана.

Часть гобелена, гвоздь картины всей —

горит маяк, но светит мимо, мимо,

и счастлив я, как минотавр Тесей,

как губернатор Крыма.

Бегут в Европу черные ходоки,

плывут в Европу черные ходоки,

а их встречают белые мудаки —

свиных колбасок мерзкие едоки.

Вокзал вонзит неоновые клыки —

и потекут из яремной вены:

вода, одежда, памперсы, сухпайки,

цветы и средства для гигиены.

У белых женщин бедра, как верстаки,

у белых женщин слабые мужики,

но всё исправят черные ходоки,

спасут Европу черные ходоки.

В Берлине снег, внизу продается скотч,

сосед за стенкой меня не слышит:

зачем он пьет по-черному третью ночь,

а может быть, он набело что-то пишет.

К примеру: «…больше нет ничего,

остался дом и дряхлое, злое тело,

и только смерть ползет змеей для того,

чтоб жизнь моя над высоким огнем летела…»

Человек засиделся в гостях,

средь немых, средь глухих и незрячих,

человек – это храм на костях:

осетровых, свиных, индюшачих.

Это злое тамбовское бро —

подставлять беззащитный затылок,

и душа у него – серебро

из украденных ложек и вилок.

Но, когда он проснется вчера,

саблезубую память раззявив,

посреди доброты и добра,

в окружении мертвых хозяев.

Пассажиры выходили из самолета:

у мужчин в подмышках – черные розы пота,

а у женщин на джинсах и платьях, в области паха —

подсыхали лилии ужаса и хризантемы страха.

В разноцветной блевотине, по надувному трапу —

заскользили они, вспоминая маму и папу,

отводя глаза друг от друга, и все-таки, от стыда

всех