Александр Артёмов - Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Мне этот человек знаком? Знаком.
А как же! Часто сходимся вдвоем
У радиотрубы, в дверях трамвая.
Он часто молод, а порою сед.
Порой в пальто, порой в шинель одет.
Он всё спешит, меня не замечая.

Мы утром у киоска ждем газет:
Ну, как в Мадриде?
Жертв сегодня нет?
А что китайцы — подошли к Шанхаю?
А как
В Полтаве ясли для детей?
(О, этот семьянин и грамотей
На всю планету смотрит… Я-то знаю!)

Куда ни повернешься — всюду он!
Его в Туркмению везет вагон,
Его несет на Север в самолете.

Пусть снизу океан ломает лед…
Он соль достанет, примус разведет,—
Как дома, приготовится к работе.
Он обживется всюду и всегда.

Сожженный солнцем камень, глыба льда —
Всё для него квартира неплохая.
Где б ни был он — там вспыхнет свет…
…………………………………
И хлеб, и чертежи, и кружка чая.

А как поет он песни! Всё о том,
Как водит караваны, любит дом
И в облаках плывет. Сидит в Советах.
Так на рояле, в хоре, на трубе
Он распевает песни о себе
И улыбается, как на портретах.

Он толст и тонок, холост и женат,
Родился сорок, двадцать лег назад.
Родился в Минске, в Харькове, в Тюмени.
Вот он идет по улице, гляди:
Порою орден на его груди,
Порою только веточка сирени.

Он любит толпы людных площадей,
Стакан вина и голоса друзей,—
Такой уж он общительный мужчина…

Над буквами газетного столбца
И в зеркале моем —
Черты лица
Знакомого мне с детства гражданина.

Подсобный рабочий (Недавно из села?
Недавно из-за прилавка? На заводе недавно?),
Согнутый и потный больше чем надо,
В калильный цех несет со склада коробку стальных валиков,
Ступает опасливо-широко,
Словно зубья подачи «шепинга»
Можно расплескать, как молоко,
Или развеять по ветру, как одуванчик.
И лишь только
Поставил коробку на деревянную стойку
У калильной печи,
Шумно вздыхает, словно пятипудовую штангу
Свалил с плеч.
И смотрит на калильщика.

А молчаливый ловкач в прожженной углем спецовке,
Почти не глядя на печь,
Клещами выкладывает валики
По дну своей «духовки».
Ему-то не надобно слов:
Он знает всю радугу побежалых цветов
И когда покраснеть, а когда пожелтеть металлу,

А когда в бачок машинного масла
Мало-помалу
Опускать шипящий валик…
И будет сталь тверже стали.
И знает еще многое товарищ калильщик,
Насупленный, тихий,
В синих очках мудреца.

…И, отерев пот с лица,
Подсобник, вздыхая, покидает цех:
«Как хорошо быть калильщиком…
Неужель это счастье доступно для всех!»

Я — в фате продырявленной, из мешка,
Груз несу от борта грузовика.
А над складом в сиянии ста витрин —
Людной улицы Горького магазин.

И смотреть не могу я по сторонам,
Сторониться нужно не мне, а вам,
Кто с руками свободными вышел в путь.
Из-под тяжести я не могу взглянуть.
Вижу только локти свои да грудь
И одну да другую ногу.
Я работаю. Дай дорогу!

Кто с тяжелой ношею в путь идет,
Тот шагает прямо, пусть знает тот,
Что уступят путь ему каждый миг
И ребенок, и женщина, и старик,
Перед тем, кто носит помногу.
Грузчик я. Дорогу! Дорогу!

Снова зеленые всходы
Над прошлогодней листвой.
В пыль измельченные воды
Тучей несет над Москвой.

Смолкнуло, заблестело…
Что это — солнце взошло?
(Грянуло, потемнело…)
Нет, полило, полило.

Струи! Они исчезают…
Где они, струи? Смотри:
Вот уж они распрямляют
Почки берез изнутри,
Чтобы росла и гудела
Каждой травинкой земля.

Хочется важного дела.
Это не нужно,
А я —
Краны наполнены, знаю,
Водопроводной водой —
Всё же ведро выставляю
Под водосточной трубой.

Всё, что не врыто, не вбито,
Всё, что корней лишено, —
Будет размыто и смыто,
Ливнем унесено.

Среди балюстрад и колонн
В музее, в глубоком покое,
Меж сабель, гранат и знамен,
Поставлено сердце людское.
Спи, сердце!..
Но спи не в земле,
Где тело героя зарыто,—
В спирту и в прозрачном стекле
Спи, сердце, светло и открыто!

Живучею кровью своей
Ты руки и мозг омывало
И равное место сыскало
В кругу боевого металла
Кольчуг, и штыков, и мечей.

Котовский!
Опять о войне
Разносятся крики в эфире.
Будь с нами,
Когда в тишине
Построимся в ряд по четыре.
Котовский!

…Но нет: сквозь пласты
Земли, что могилой осела,
Не выступят контуры тела,
Лица не проступят черты.

Котовского нету. Давно
Распалися мускулы тела
И клетка грудная истлела.
Но сердце — осталось оно.
О, сердце за светлым стеклом!
Мы живы и знаем поныне,
Что действовать острым штыком,
Владеть; и конем и клинком
Судьба поручила мужчине.

Изогнутый по краям,
Знак свастики тянется к нам
Змеей, ядовитой змеею,
Разрубленной пополам…
Живые, готовьтеся к бою!

Спи, сердце. Я тихо стою.
Что делается со мною?
Я слез по убитым не лью,
Не вылечить мертвых слезою.

О, даже и женщина, мать,
Еще никогда не сумела
Сыновнему мертвому телу
Вторичную жизнь даровать…
Всё это могу я понять.
Но чудится дивное дело:

Когда и осколки гранат,
И танки, и песни солдат
Вдруг станут виденьем былого,
Когда на земле победят
Работники шара земного
И весть о победе пройдет
По шумным одесским кварталам.

Спирт в банке окрасится алым
И сердце бойца оживет!

Веет, веет и кружится,
Словно сон лебедей,
Вяжет белое кружево
Над воронкой моей.

Улетает и молнией
Окрыляет, слепит…
Может, милая вспомнила,
Может, тоже не спит.

Может, смотрит сквозь кружево
На равнину полей,
Где летает и кружится
Белый сон лебедей.

Спуская лодки на Неву, мы знали,
Что немцы будут бить из темноты,
Что грудью утолим мы голод стали
И обагрим свинцовых волн хребты,

Что будут жадно резать пулеметы
Струею алой злую стену тьмы…
Мы это твердо знали, оттого-то
За левый берег зацепились мы.

И, оттеснив врага от волн полночных,
Мы завязали с ним гранатный бой.
Мы твердо знали. Да. Мы знали точно —
Победу нам дает лишь кровь и боль.