Профессия
Старший следователь Крошин
никогда
вина не пил.
Человеком был хорошим
и прекрасным мужем был…
(Прежде занимался спортом,
нынче интерес пропал).
Приходил домой с работы,
ел
и сразу засыпал.
Спал он странно,
спал он тяжко,
плоско —
на прямой спине.
И храпел, как зверь.
И часто
кулаки сжимал во сне.
И скрипел зубами жутко —
(оглушительно скрипел!)
И кричал:
«Признайся, сука!
Сволочь!!»
И опять храпел…
А жена,
на кухне сидя,
край клеенки теребя,
все вздыхала:
«Бедный Митя…
Не жалеет он
себя…»
«А нам откапывать живых…»
А нам откапывать живых,
по стуку сердца находя,
из-под гранитно-вековых
обломков
статуи Вождя.
Из-под обрушившихся фраз,
не означавших ничего.
И слышать:
– Не спасайте нас!
Умрем мы
с именем Его!..
Откапывать из-под вранья.
И плакать.
И кричать во тьму:
– Дай руку!..
– Вам не верю я!
А верю
одному Ему!..
– Вот факты!..
– Я плюю на них
от имени всего полка!!!
А нам
откапывать живых.
Еще живых.
Живых пока.
А нам
детей недармовых
своею болью убеждать.
И вновь
откапывать живых.
Чтобы самим живыми
стать.
Государственный голос
всходил над страной:
«Это выполнить надо!
Любою ценой!..»
Ах, любая цена,
дорогая цена,
ты была нам с рождения
присуждена…
Тот же голос
всходил над протяжной войной:
«Нужно взять этот город!
Любою ценой…»
Нашей кровью
отхаркивалась война.
Мы по смертному счету
платили сполна.
Улыбался с портретов
отец наш родной…
Все привыкли мы делать
любою ценой.
И нельзя было цену
хоть чуть сократить —
не имели мы права
дешевле
платить!
И в цене этой самой
смешались не зря
все салюты победные,
все лагеря,
гордый профиль вождя
над ревущей рекой
и расстрелянных маршалов
вечный покой…
Перемешаны
в этой безмерной цене
и Гагарин,
и засуха на целине.
Юбилейный восторг
раскаленных ладош,
пашни,
ставшие пылью,
и орденский
дождь…
Ах, любая цена,
золотая цена!
Выручалочка наша
во все времена.
Мы богаты.
У каждого – бездна в душе.
Так богаты, что страшно.
И стыдно уже…
Вряд ли станет счастливым
даже рай неземной,
если будет он создан
любою
ценой.
Необъятная страна
все мне снится по ночам.
Было в ней заведено
правило такое:
кто не знал, тот не знал.
А кто знал, тот молчал.
А кто знал и не молчал,
говорил другое…
Захотелось как-то людям
жизнь по-новому начать.
Очень сильно захотелось!
Да одно мешает:
кто не знал, не хочет знать.
Кто молчал, привык молчать.
А кто другое говорил, так и продолжает.
Небо в детстве было синим,
сыпал дождик,
накренясь…
Очереди к магазинам
появились раньше нас.
Мы стоять поднаторели,
знаем это
не из книг.
Мы в очередях
взрослели,
а теперь стареем в них.
Очереди —
наш приют.
По привычке многолетней
спрашиваем: «Кто последний?..»
А потом уж:
«Что дают?..»
Очередь – она бессмертна.
Все мы в ней почти родня.
Это нам
вторая смена
после трудового дня.
Наш обычай.
Наше иго.
Всепогодный знак нужды.
Демонстрация
во имя
доставания еды.
Рюкзаки,
портфели,
сумки.
В очереди все равны.
Одинаково умны.
Одинаково безумны.
Вместе все мы здесь.
И – врозь…
Наша очередь живая
дышит, землю обвивая,
изгибаясь, как вопрос:
это
Богом нам дано?
Или тем, кто Бога выше?!.
Я не видел лиц давно.
Я одни затылки
вижу.
Жизнь
то радует, то настораживает.
Но, вдыхая наш табачный чад,
дети ни о чем у нас не спрашивают.
Только смотрят.
Смотрят и молчат.
Не проймешь их
спорами и книгами.
Смотрят дети, начиная жить.
И молчат.
И никакими криками
их молчания
не заглушить.
Славно карты выпали!
Действовать пора…
Выборы,
выборы —
взрослая игра…
Долг давайте выполним, —
это так легко…
(Говорят,
что к выборам
выбросят пивко.)
Выборы,
выборы.
Урна в уголке.
(В бюллетене выданном
три кота в мешке…)
Жизнь проходит празднично,
нервно и смешно.
Ах, как это правильно,
что нам
не дано
выбирать родителей, —
бог подаст.
И руководителей
чужих
государств.
Жил да был.
Жил да был.
Спал, работал, ел и пил.
Полюбил.
Разлюбил.
Плюнул! —
снова жил да был…
Говорил себе не раз:
«Эх, махнуть бы на Кавказ!..»
Не собрался.
Не махнул…
Лямку буднично тянул.
Жил да был.
Жил да был.
Что-то знал да позабыл.
Ждал чего-то,
но потом —
дом, работа, снова дом.
То жара,
то снега хруст.
А почтовый ящик пуст…
Жил да был.
Грустил.
Седел.
Брился.
В зеркало глядел
Никого к себе не звал.
В долг
не брал и не давал.
Не любил ходить в кино,
но зато смотрел в окно
на людей
и на собак —
интересно, как-никак.
Жил да был.
Жил да был.
Вдруг пошел —
ковер купил!
От стены и до стены
с ворсом
сказочной длины!
Красотища —
Бог ты мой!..
Прошлой слякотной зимой
так,
без видимых причин —
умер,
отошел,
почил…
Зазвенел дверной звонок.
Двое
принесли венок
(от месткома)
с лентой рыжей…
(Вот под этой ржавой крышей,
вот под этим серым небом
жил да был.)
«В этой медленной осени чисто, просторно, легко…»
В этой медленной осени
чисто,
просторно,
легко.
В ней
особенно слышным
становится каждое слово.
Отдыхает земля.
И плывут облака высоко.
И вдоль улиц деревья
подчеркнуто рыжеголовы.
В этой осени варят варенье
и жарят грибы.
В ней
с лесною опушкой прощаются,
будто навечно.
Затеваются свадьбы.
Идет
перестройка судьбы.
Из шкафов достаются
забытые теплые вещи…
А туманы все чаще
ползут с погрустневшей реки.
И на рынках
заманчиво высятся
дымные горы.
И гордятся загаром
недавние отпускники.
И убавился день.
И прибавилось
мокрой погоды…
В этой осени
есть еще множество
горьких примет:
в ней,
как будто в театре абсурда
на призрачной сцене,
до сих пор к перелету готовятся
стаи ракет,
этот город и улицы эти
держа
на прицеле.
Ау,
общежитье, «общага»!
Казнило ты нас и прощало.
Спокойно,
невелеречиво
ты нас ежедневно учило.
Друг друга ты нам открывало.
И верило, и согревало.
(Хоть больше гудели,
чем грели
слезящиеся батареи…)
Ау, общежитье, «общага»!
Ты многого не обещало.
А малого
мы не хотели.
И звезды над нами летели.
Нам было уверенно вместе.
Мы жить собирались
лет двести…
Ау, общежитье, «общага»!..
Нас жизнь развела беспощадно.
До возраста
повыбивала,
как будто война бушевала.
Один —
корифей баскетбола —
уехал учителем в школу.
И, в глушь забредя по малину,
нарвался
на старую мину.
Другого холодной весною
на Ладоге смыло волною.
А третий любви не добился
взаимной.
И попросту спился.
Растаял
почти незаметно…
А тогда
все мы были бессмертны.
«Филологов не понимает физтех…»
