чала, для первой пробы это был важный шанс.
В день открытия театра — 27 мая — Орленев дал два спек¬
такля: утренний и вечерний. Уже за несколько дней до того би¬
леты были розданы всем желающим, их оказалось больше, чем
мест, и в маленький зал набилось человек двести пятьдесят, все
проходы были заняты, но порядок от того не пострадал. О том,
как прошли сцены из «Ревизора», упомянутые Орленевым, никто
из очевидцев не пишет. Может быть, их играли только один раз?
Достоверно известно, что в объявленном им репертуаре помимо
водевиля «Невпопад» была еще драма Крылова «Горе-зло¬
счастье». На афишах, расклеенных и в самом Голицыне и в бли¬
жайших селах, были указаны действующие лица в этих пьесах и
не было имен их исполнителей.
Зачем ему понадобилась такая анонимность? Он отвечал так:
для высшего совершенства в театре вовсе не нужно авторство —
кто знал имена скоморохов в Древней Руси? Но игра Орленева
была слишком яркой, чтобы остаться безымянной. И голицынские
крестьяне называли его Федором Слезкиным и так обращались
к нему во время его частых приездов к ним летом 1910 года.
В этом смешении сцены с жизнью он увидел высший знак призна¬
ния и написал в своей книге: «.. .новое, заработанное моим
сердцем имя, точно очаровательная музыка, всегда ласкало мой
слух» 6.
Он был доволен: для выступлений в Голицыне ему не при¬
шлось искать новый репертуар или как-нибудь приспосабливать
старый. «Гамлета» он не повез в деревню, но он его не играл и
в Петербурге. А «Царя Федора» включил вголицынскую афишу и
назначил день первого представления, только спектакль при¬
шлось отменить по требованию местных властей. Он выбрал две
роли, в которых выступал не только по всей России, но и в загра¬
ничных поездках, и нетрудно понять, почему выбрал: в пьесе
Крылова сквозь ее мелодраматический семейный сюжет в его
трактовке хорошо обозначилась гоголевская тема «забитых лично¬
стей», равно понятная столичному интеллигенту и крестьянину
из Подмосковья. Что же касается водевиля «Невпопад», то этот
мещански-житейский анекдот он играл как грустную сказку, по¬
эзия которой задевала зрителей на всех уровнях развития.
Следующие три спектакля в Голицыне состоялись 30 мая и
16 и 22 июня, и с каждым разом народу собиралось все больше.
Из окрестных деревень приходили новые зрители, но преобладали
по-прежнему голицынские. Никто из тех, кому понравилась игра
Орленева, не довольствовался одним посещением театра. На спек¬
такли земляков-любителей при всем интересе к их игре доста¬
точно было пойти один раз, чтобы удовлетворить любопытство.
Общение с искусством Орленева требовало большей длительности.
Зрители возвращались к его спектаклям, как возвращаются к ро¬
манам Толстого и Достоевского, в поисках полноты их великого
и всеохватывающего реализма. Аналогия вполне допустимая, по¬
тому что мир даже такого заурядного человека, как провинциаль¬
ный чиновник Иван Рожнов из «Горя-злосчастья», казался Ор-
леневу безграничным.
В игре Орленева голицынских зрителей более всего захватила
непрерывность его превращений; роли актера от раза к разу росли
и видоизменялись, что редко бывает даже у самых талантливых
любителей, как правило, повторяющих самих себя. Однажды, по¬
смотрев поставленный местными любителями спектакль, основой
для которого послужил роман Григоровича «Рыбаки», Орленев
пришел в восторг от того, как плакала старая женщина на сцене
(«молча, беззвучно, одними глазами»), и сравнил ее с самой Фе¬
дотовой. Но когда несколько дней спустя он снова посмотрел эту
любительницу и не нашел ни одной новой черты в ее игре, он ска¬
зал, что различие между профессиональным актером и любителем
измеряется не столько степенью умения и выучки, сколько богат¬
ством мотивов, побуждающих к творчеству. Впрочем, у актера-
ремесленника эта привычка и заученность бывает еще более на¬
вязчивей.
Вскоре он стал своим человеком в Голицыне и параллельно
с выступлениями вел занятия с любителями. На это уходило
много времени, и он пригласил себе в помощь Мгеброва, до по¬
следних месяцев игравшего в труппе Комиссаржевской и очень
тяжело пережившего ее смерть в феврале 1910 года. Оплакивал
ее смерть и Орленев, хотя знакомство у них было поверхностное,
и совсем по-блоковски думал: каким жалким кажется в свете
этой трагедии театр ремесла и стилизации! Через несколько лет
в одном московском журнале Тальников напишет, что Орленев,
«сам из крестьян», угнетенный «сытой душой города», затоско¬
вал по «новой бескорыстной радости, по новому зрителю, брату и
другу» 7. У смутного понятия «сытая душа города» в этом случае
был вполне материальный, очерченный в пределах театра смысл:
на одном полюсе коммерция, провинциальная заскорузлость, не¬
разборчивость вкуса, узаконенная третьесортность, на другом —
культ избранности и моды, сверхавангардизм, как сказали бы мы
теперь, декадентство, собравшее в себе пороки городской антиде¬
мократической «культуры верхов». Куда от этого бежать? На про¬
сторы природы, в патриархальность деревни?
В своей книге Мгебров вспоминает еще одну ночь, проведен¬
ную с Орленевым, на этот раз в московском ресторане «Яр», про¬
славленном пьяным буйством богатых купцов и помянутом Лес¬
ковым в рассказе «Чертогон». Они приехали в это сияющее ог¬
нями, ослепляющее саженными зеркалами, шумное, как вокзал,
капище разврата и разгула прямо из Голицына, несколько часов
назад простившись с его сказочными заснеженными елями и хо¬
лодным розоватым зимним закатом. Как можно понять со слов
Мгеброва, эту ночную экспедицию Орленев затеял не без зад¬
ней мысли. Он прямо так и сказал своему помощнику: «Вот, Са¬
шенька, смотрите, смотрите и сравнивайте». Действительно, кон¬
траст был вопиющий — после безмятежного покоя Голицына ка¬
кой-то Брокен, где ведьмы собираются на шабаш!
«Что за чепуха! Что за чепуха вся эта цыганщина, вся эта го¬
лытьба и шантанная грязь перед тем, чем мы жили с Павлом
Николаевичем, перед нашей мечтой о третьем царстве, перед
нашей веселой жизнерадостной деревней, перед звонким смехом
светлых и милых девушек...» 8. Орленев и не скрывал своей непри¬
язни к этой хмельной, обставленной с тяжелой роскошью валь¬
пургиевой ночи начала двадцатого века, но как далеко шел его
бунт? Если верить Мгеброву, то получится, что в какие-то пери¬
оды для его учителя «Яр» был воплощением современной цивили¬
зации и что, спасаясь от «городской порчи», Орленев готов был
забросить призвание, поселиться в деревне и там открывать и рас¬
тить таланты. Но это не более чем домысел. Педагогикой он зани¬
мался между делом и даже в дни горького разочарования цель
жизни видел в своем актерстве. Для этого в поисках зрителя —
«брата и друга» — он и поехал в деревню, где, по его мнению, ди¬
летантизм был особенно пагубен. Выражая его взгляды и опи¬
раясь на его опыт, Тальников в докладе, прочитанном в Москов¬
ском техническом обществе в январе 1912 года, говорил, что театр
для крестьян должен быть высоко профессиональным и вместо
обычных любительских кустарных трупп здесь должны выступать
большие художественные таланты. И никаких задач у этого те¬
атра быть не может, кроме одной: «Только искусство, а не школа,
медицинское учреждение или лекция» 9. Поэзия сердца, а не урок
поведения! На этой почве и возник спор у Орленева с Толстым.
Теперь пришло время рассказать о двух, тоже связанных с кре¬
стьянским театром, встречах Орленева с Толстым в июне
1910 года.
Случилось это так. За день до первого голицынского спек¬
