няла другую, и так всю ночь напролет; за окном показался рас¬
свет, они по-прежнему пили и пели, и их охрипшие голоса пере¬
шли в стоны и рыдания. Была в их разгуле богатырская удаль,
была и тоска измученных душ, и говорили они не только о театре
и своей профессии, а обо всем, что тяготило их сердце. Я была
неизменной и единственной свидетельницей этих отчаянных бес¬
сонных ночей...».
Описав встречу двух выдающихся русских актеров и ни¬
сколько не приукрасив их угарно-богемный быт (это были очень
здоровые люди, иначе они не могли бы вынести неделю такого
загула), Павлова замечает, что даже в такие горькие часы дух
этих необузданно стихийных натур не померк до конца и как-то
теплился. «Как это не похоже на европейских актеров; ведь они,
если играют в игру, которую можно назвать «гений и беспутство»,
в глубине души, вне сферы их таланта, мечтают о достатке, о спо¬
койной жизни, полной комфорта, который так превозносит рек¬
лама. Я давным-давно сблизилась с итальянскими актерами, про¬
должаю с ними постоянно общаться и поныне и питаю к ним
большое уважение, но, как мне кажется, их духовный склад не
похож на тот, который я наблюдала в юности, общаясь со знаме¬
нитыми актерами моей земли».
Большое место в воспоминаниях Павловой занимает рассказ
о ее первых режиссерских опытах под руководством Орлепева.
«Все началось так. Однажды он сказал мне: «Я решил распу¬
стить труппу и гастролировать по России, выступая как актер
в постоянных труппах, куда меня пригласят» — и добавил, что
я поеду с ним и буду помогать ему. Я подумала, что речь идет
о моей работе актрисы, но оказалось, что мне поручают режис¬
суру спектаклей. Если я скажу, что испугалась, услышав такое
предложение, то очень слабо выражу свои чувства. Орленев не
обратил внимания на мой испуг и с большим терпением стал со
мной заниматься».
Орленев познакомил Татьяну Павлову со своими взглядами
на искусство режиссера; особенное значение он придавал поня¬
тию ситуации, диктующей необходимость выбора, от которого
зависит судьба героя и движение драмы,— как ее найти, как ее
сыграть? Но главное, чего он от нее требовал,— это дать тон арти¬
стам, утишить аффектацию их речи, выработанную долголетней
провинциальной привычкой, построить так ансамбль, чтобы ему
было приятно и удобно играть.
Он дал ей и несколько уроков тактики: «Не бойся, держись
смелей! Заставь их поверить в себя! Скажи им точно, обязательно
по памяти, не заглядывая в бумажку, что они должны делать,
сцена за сценой, и тогда они будут слушать тебя. Если они будут
говорить манерно, с деланным пафосом, поправь их, сошлись на
меня, скромно и просто произнеси ту же самую неудавшуюся
реплику. И, пожалуйста, не путай их имена!» Так, тоже под эги¬
дой Орленева, началась ее режиссерская карьера, продолжав¬
шаяся долгие годы.
«Не так легко писать воспоминания о великих актерах»,—
признается Павлова и просит простить ей «зигзаги в изложении».
Но итог ее разрозненных наблюдений от этого не меняется: «За
многие годы жизни через мою артистическую уборную прошло
немало знаменитых людей, с которыми я обменивалась мыслями
и взглядами. В миланском театре «Ла Скала» я встречалась со
звездами мирового искусства. И с уверенностью могу сказать, что
среди них не было никого, кто был бы похож на Орленева, с кем
его можно было бы сравнить. Он, как никто другой, жил одной
безудержной любовью к театру, и любовь эта полна была страсти,
смирения и гордости».
«Много лет спустя я узнала, что Орленев женился и у него
родились две дочери. Мне кажется, что с этого времепи он вел
более спокойную, более размеренную жизнь. Но впоследствии мне
сообщили о его душевной болезни. Может быть, как раз благопо¬
лучная и слишком замкнутая жизнь и стала для него последней
психической травмой. Он слишком привык к своим песням под
гитару, к бессонным ночам с друзьями, к вечному и беспокойному
бродяжничеству.
.. .Мне хочется верить, что в минуты смерти Орленева к нему
вернулась его душа, как и светлое величие его искусства».
Так кончается рукопись Татьяны Павловой, которую она
любезно предоставила автору этой книги *.
* Эти строки уже давно были написаны, когда в итальянской печати
появилось сообщение о смерти Татьяны Павловой. Автор некролога в га¬
зете «Унита» 8 ноября 1975 года пишет, что, поселившись в Италии, Пав¬
лова создала свою труппу и ее постановки, близкие к традиции Станислав¬
ского, вызвали оживленный интерес. Постановки эти, говорится в некро¬
логе, при всем их своеобразии, несомненно, оказали влияние на итальянский
драматический театр, переживавший тогда полосу застоя, и указали путь
к режиссуре в ее современном понимании. В репертуаре Павловой рядом
с русскими авторами было много и итальянских: например, Уго Бетти,
в послевоенное время — Коррадо Альваро («Долгая ночь Медеи»). Особо
отмечена игра Павловой в роли матери в «Стеклянном зверинце» Т. Уиль¬
ямса в памятной постановке Лукино Висконти (1946). В пятидесятые-шести¬
десятые годы Павлова посвятила себя оперному искусству и поставила ряд
спектаклей в «Ла Скала», в флорентийской и римской опере и т. д. Рабо¬
тала она также и для телевидения.
Одно уточнение к предыдущей главе. По долгу биографа
я обязан напомнить, что роман Орленева и Павловой не был та¬
ким безмятежным, как это может показаться читателям. Самый
факт, что провинциальная девушка, почти подросток, повинуясь
своему чувству, пришла к нему за кулисы, не произвел на него
особого впечатления, поклонницы у него были всех возрастов.
Почему же все-таки он обратил на нее внимание? Мне кажется,
что Орленева поразил неожиданный контраст хрупкости и от¬
чаянной отваги у этой гимназисточки из Екатеринослава — за ее
инфантильностью он угадал задатки сильного и фанатичного ха¬
рактера. Что ждет ее впереди: может быть, она, как легендарная
Засулич, про которую он много читал в заграничных изданиях
па русском языке, будет стрелять в градоначальников? А может
быть, станет артисткой, хотя ее художественные способности не
вполне были ему ясны? И он решил, что в его странной труппе
найдется место и для этой похожей на Назимову девушки: он
будет к ней присматриваться, пробовать на разные роли, авось
что-нибудь получится.
В тот момент больше ей ничего не нужно было, так была
она поглощена своей любовью к Орленеву, так одурманена запа¬
хом кулис. Но праздник с его ощущением перемен и новизны
быстро прошел, и «неневестпая невеста» затосковала. Орленев
либо ее вовсе не замечал и смотрел невидящими глазами, либо
запугивал опасностями, которые ждут молодую женщину, избрав-
шую театр своей профессией. Он охотно давал ей уроки и учил
актерской технике, но это были уроки без души и без улыбки,
некая обязательная процедура, предписанная распорядком дня
в труппе. Откуда взялась эта механичность, несвойственная ак¬
теру Орленеву? Словно он нарочно придумал себе маску стро¬
гого учителя, чтобы держать на почтительной дистанции моло¬
денькую ученицу.
Могла ли она знать, что так он тренировал себя для трудной
роли Бранда, этого мятежника-идеалиста, ради высокой, я бы
сказал — стерильной чистоты духа поправшего земные чувства.
Орлепев как бы моделировал в жизни свою задачу на сцене, и
юная актриса служила подопытным материалом для его психоло¬
гического эксперимента. Но и без этого знания она хорошо пони¬
мала, что Орленев относится к ней не более чем терпимо, как
к самой рядовой актрисе его труппы.
Несколько позже, скитаясь по России, они встретились в Риге
