Однажды на привале приготовили мы рогульки для костра, принесли в котелке воду — все готово для чаепития. Появляется Бонар, подошел и лег. Возник спор: мне показалось, что он пришел не пустой, с докладом, а Юрич не видел, как он подходил, и решил, что Бонюшка просто хочет отдохнуть. Сели позавтракать. Когда погасили костер и собрали вещи, Бонар сразу повел нас за собой — он-то знал и помнил, с чем пришел. Кончилось все весьма удачно: выводок крупных, взматеревших тетеревов в то время, когда его нашел Бонар, тоже собрался на отдых и далеко не отбежал.
Был у Бонара недостаток — тугая подводка; тугая — мало сказать, он оплясывал дичь. Подойдем к нему на стойке, Андрей посылает вперед, Бонар делает огромный круг и становится там же, где был. «Ну вот, — скажет Юрич, — они где-то тут!» Спрашиваю: «А что ж делать?» Ответит: «Самим искать надо».
Бонар служил Андрею до глубокой старости. Я помню одну из последних с ним охот. Около деревни Дубовик Тосненского района мы охотились с Андреем Юрьевичем на пролетных вальдшнепов. Как всегда, это была музыка в природе и на душе. Голубое, по-осеннему высокое небо, прозрачный ольшаник, пестрый ковер палого листа, прохладный чистейший воздух. Во множестве тяжелые, тугие пером, какие-то светлые вальдшнепы. Они сидели близко друг от друга по нескольку штук, хорошо подпускали. Бонар четко разыскивал — чутье сохранилось, а ноги работали плохо. Мы взяли около десятка вальдшнепов, шли домой, сзади за нами, усталый, промокший до синевы, плелся Бонар. Перед выходом в поле встретили стадо овец. Одна из них увидела собаку, подняла голову, подошла к Бонару и несильно его боднула. Бедняга свалился в залитую водой канаву и тихо лежал. Андрей подбежал к нему, взял за передние лапы и… заплакал. Мы вытащили Бонара, стали обтирать его. Обоим было грустно. Мы вспомнили, каким Бонар был молодым, Андрей сказал: «Sic transit gloria mundi».[16]
После Бонара Андрей года два почти не охотился. Спрашивал его, в чем дело, отвечал, что за зайчиками поедет, ходить с чужой собакой или, того хуже, без нее не умеет. Через некоторое время он по случаю купил себе ружье фабрики «Лебо» в отличном состоянии — правда, с чуть укороченными по заказу владельца стволами, а затем и собаку. Это была Чара — палевый пойнтер, хорошо натасканная, с дипломом второй степени и тоже с анонсом.
В тот год — это был 1940-й, предвоенный, — мы выбрали по карте глухой уголок Новгородской области в районе Шуг-озера, и в начале июля наши две семьи двинулись в путь. В деревне Усть-Капша — это там, где Капша впадает в Пашу, — мы остановились попить молока. Нам рассказали историю, происшедшую накануне и взбудоражившую всю деревню. Испуганное стадо днем ворвалось в деревню. На спине последней крупной коровы висел медведь, волоча задние ноги по земле: он пытался ее удержать. Нам с Андреем Юрьевичем эта история понравилась, и мы предложили остаться в этой деревне. Нашим дамам она понравилась меньше, но они привыкли уважать капризы мужей и согласились.
В это лето мы отлично охотились. Моя молоденькая англичанка с ее бешеным широким поиском оказалась совершенно непригодной для работы в окружающих деревню сплошных лесах. Зато Чара приводила нас через кусты и завалы то к одному, то к другому тетеревиному выводку. Что касается медведей, — поохотиться на них нам не пришлось. А медведи были. Борхов был почти свидетелем редкого случая. Стадо коров паслось вдоль высокого берега Паши. Почему-то в этот день бык, что ходил при стаде, был неспокоен, все время ревел и рыл землю. Через речку переплыл огромный медведь, схватил быка за рога, потащил и сбросил с обрыва в воду, а сам ушел. Мы ходили смотреть на место происшествия, на тушу лежащего в воде быка.
Это лето запомнилось небывалым количеством грибов. Мы насушили чемодан боровиков, собирая у самой деревни. Идущие в Тихвин грузовики везли полные кузова чудесных белых грибов. Оправдалось старое поверье, через год разразилась война…
Андрей Юрьевич нарушил собственное правило: сказал Серафиме, что последние пятнадцать лет не был ей верен. После признания жизнь его стала невыносима. Жена непрерывно укоряла.
Он упал во дворе своего дома — сердечный приступ — и сразу умер.
Рассказал я о многих моих друзьях-охотниках. Они ушли из жизни…
Хоть немного хочу рассказать о более молодых членах нашего охотничьего братства, о следующем поколении, о тех, кто группировался около старших, тянулся к ним, учился у них и сейчас продолжают охотиться сами и приобщают к этому делу свою молодежь — внуков нашего братства. Не могу промолчать, дабы читатель не подумал, что кончается у нас на Руси эта традиционная отрасль человеческой деятельности.
Однако не могу рассказывать о каждом столь же подробно, нет для этого сил и времени, кроме того, у них впереди будет еще много неожиданного, интересного, в том числе и охотничьего, да и писать о тех, кто сейчас рядом с тобой, труднее.
С Модестом Калининым за последние сорок лет я охотился больше всего; так складываются обстоятельства, что и по сию пору он наиболее постоянный мой спутник.
Ирина Михайловна Орлова, его мать, была моей сослуживицей. Тогда уже немолодая, стройная, по-своему красивая женщина, смугловатая, что делало ее несколько похожей на цыганку. Кстати, это, видимо, было в роду начиная с отца ее, профессора М. М. Орлова, замечательного русского лесовода, одного из основоположников лесной науки. Однажды Ирина Михайловна пришла ко мне, чтобы «посоветоваться, как ей быть с сыном». Модест сильно увлекся охотой, и я, как охотник, должен посоветовать — что делать? Я выслушал внимательно и подумал: какая постоянная история — парень увлекся охотой, бросил учение, и меня, охотника, спрашивают, как вылечить от этой страсти. Для проверки спросил:
— Плохо учится?
— Нет, что вы, отлично.
— Так в чем же дело?
— Постоянно просыпает, пропускает уроки.
Что я мог ответить, кроме того, что если отличник, то не так уж страшно.
В таком стиле Модест Калинин продолжал учиться и дальше. И он был студентом двадцать лет! Но не сдал ни одного зачета или экзамена на отметку ниже «пяти», только «пятерки» были в его матрикуле, диплом получил с отличием.
Мне понравился этот красивый чернявый парень, в глазах которого, стоило заговорить об охоте, загорался прямо-таки фанатический огонь.
Как-то весной Модест снова много напропускал. Вскоре наступало время весенней охоты на токах: число пропущенных лекций могло увеличиться. Снова поднялся бы вопрос об исключении. Я уже предвкушал неприятный заступнический поход к декану факультета. Неожиданный звонок по телефону — меня вызывают из лаборатории наверх.
