И кому не захочется тогда поднять женщину на руки и как неслыханный неувядающий цветок нести в трепетных ладонях по жизни…
Красота России, ее полей и лесов, ее туманных омутов, простеньких ее и величественных закатов пришла в сердца художников не так уж давно, однако так успела напитать и напоить жизнь общества, поколений, целых эпох, не только своих, но и чужих народов, что диву даешься: откуда и как это могло взяться?
Неповторимая эпоха Рублева и Дионисия!.. Удивительные мастера Новгорода, Пскова, Суздаля, Владимира и Ростова!.. Вот каменная громада Георгиевского собора под Новгородом, поставленная князем Всеволодом-Гавриилом восемь столетий назад. Тем самым князем, который мудро княжил во Пскове, здесь умер и поныне покоится в Троицком соборе над слиянием Псковы и Великой. На прибывающей полой воде собор этот высится в облаках, это не просто собор, это какое-то каменное государство звучности, мощи и справедливости. А псковский кремль — единственное во всей Руси, ни на что больше не похожее сооружение из камня и величия, колоссальный монумент стойкости и строгой красоты нашего прошлого. Или исполненные благородства и чувства собственного достоинства творения Андрея Рублева, когда каждое лицо воспринимаешь как восход солнца над целой равниной и в самой глубине твоего сердца одновременно.
То была эпоха, когда русский человек почувствовал в себе поэта и ощутил, что земля есть нечто большее, чем просто нива, ключ ледяной воды, вечный гул нетронутых лесов. Он, загнанный на северные окраины своей земли безжалостными завоевателями и коварной продажностью собственных владык, понял, что уходить больше некуда, что родная земля источник бесконечной душевной силы, без которой дольше не выстоять и в которой дышит, бьется и светит неслыханная дотоле и нигде до того небывалая своя красота. И каждая травинка, каждое озеро, каждый дом, поскотина или выгон стали восприниматься им как нерукотворное богатство.
Оттуда идет и нарастает на Руси отношение к красоте, к жизни, к песне, к собственной судьбе как к чему-то священному. С той поры и уже навеки русское искусство явилось в силе мирового значения и чуда. Теперь предмет и явление уже значат не просто то, что ты видишь глазом, но нескончаемо больше по значению и смыслу, скрытому в нем. Разве всякий, кто встанет перед деревянной сказкой Кижей, над звучными их водами, не чувствует, что перед ним не просто высятся многоглавые чуда, но целый небосвод поднимается из вод земных с луной, со звездами, со всеми его светилами… И разве не слышит он далекого, но могучего пения, когда идет пешком или летит на машине могучими увалами Новгородской Руси, когда бесконечные деревни стаями своих изб уходят вдаль, как вещие и вечные былины, а тихие улочки бань, вытянутых над светлыми речками или нежными ключами, притаились на заре и зреют…
А как блещут под небом хлеба! Что там делают нивы? Эти голубые, малиновые, эти серебряные разливы колосьев? Когда они поникли, склонились тучными зернами и в тишине источают сияние… Они поют. Они чуть слышно на закате начинают свои долгие песни о судьбе, о красоте, о любви, о верности и о печали.
Меж высоких хлебов затерялося
небогатое наше село…
Я никогда не забуду, как в далекой вятской деревне по-за станцией Лянгасово темной осенью под низкими тучами при керосиновой лампе женщины пели на несколько голосов. Пели и плакали. Это было на седьмом году после окончания войны.
С кем я ноченьку коротать буду? —
спрашивали они без слез, сухо и горестно у темного ветра с Ветлуги.
Да и тот со мной не в ладу живет… —
как-то с осечкой, как бы стыдясь, но сетуя, заканчивали они. Они, эти мудрые, нежные и горестные русские женщины, которых судьбами украшена и песня русская, и русская икона, и пейзаж, и портрет, и фильм.
Таинственные, освещенные внутренней добродетелью лица крестьянок Венецианова, могучие в своей неистовой чистоте и крепости духа женщины Сурикова, застенчивые, но твердые внутренней силой девушки Рябушкина, величественные плясуньи Малявина, изможденные, но не сломленные подвижницы Ярошенко, солнечные бабы Архипова и, наконец, нежные и умные лики женских портретов Нестерова.
В этой традиции, в этой высокой духовной требовательности мы находим и работы многих наших современных художников.
Открытые и честные труженицы Пластова, сверкающе расправившие плечи колхозницы Мыльникова на цветущих наших полях. Здесь они вскормились душой, здесь прошли свои нелегкие дороги, тут ждали мужей да сынов с войны или с трудной дороги, здесь глаза их потемнели той прекрасной глубиной ожидания счастья за околицей отцовского дома, на краю нивы, за обочиной простенького аэродрома или на ветреном машинном тракте через всю Россию.
И вот они, настороженные невесты Алексея Козлова, среди увалов, охваченных тревожным огненным ветром. Эти гордые и замкнутые красавицы словно и впрямь вышли за деревни и несут какую-то вещую стражу, стражу целомудрия и преданности. Не они ли ждут нас, ждали наших отцов и будут ждать сыновей наших на увалах за Ираклихой, Сусанином, Опеченским Посадом, Святыми Горами, Стругами Красными… Мне не забыть, как несколько лет назад Алексей Козлов, уже известный художник, приехал в Глубокое, встал над хутором Нечистово и задохнулся от величественной панорамы озера и далей. «Русь, — только выдохнул он восхищенно, — вот она, Русь!»
О эти величественные женские доли от мужественной Ульяны с псковской иконы XIV века до озаренных пронзительным солнцем провинциального городка женщин Лактионова, замерших над весточкой с фронта! Да, перед нами лежала Русь, Русь давняя и Русь нынешняя, те самые хрустальные родники северной деревни, вспоившие целомудренную в своем материнстве мощь требовательного женского духа, благодаря которой, может быть, только и выстоял русский человек на невыносимых дорогах труда и войн его истории. Отсюда эта нежная и в высшей степени серьезная красота наших невест и возвышенная робость, порою переходящая в замкнутость, наших жен, сестер и матерей.
О этот высокий свет над нашими полями! Луна! Ах, если бы это была луна! Это медное яблоко. Это вспыхнувший и оборвавшийся над морем парус рыбака. Это, наконец, чей-то стремительный и напряженный глаз, он страшен в своем равнодушном сиянии. Быть может, это волк глядит на нивы из-за леса? Или ночная птица филин смотрит тебе в душу и не мигает? И просвечивает душу, как озеро, до самого дна. Приехав на Ветлугу с Волги и потрясенный мощью лунной ночи, я писал двадцать лет назад под впечатлением пейзажей Алексея Козлова:
