— Даут! Постучи по аце! — крикнула баба Тина.
— Нанду!..
— Давай, давай!
Даут, сгорбившись, подбежал к кукурузнице; трижды ударил по стене — для удачи.
Минутой позже ливень ослаб; гром отстранился; ухнул мощным дребезжанием и ушёл за Пицунду. Остался лишь мягкий дождь; виднелось зарево.
Шумит. Капли выстукивают траву, крышу.
Гроза вернулась. Вновь над Лдзаа стали перекатываться в каменном мешке гигантские обломки скал; дождь отяжелел; участились вспышки — Даут насчитал, что в одном явлении молния успевает моргнуть до семи раз. Густо пахло мокрой землей. В саду надрывно закричал сверчок.
Шумит, как масло, разлитое на тысячи раскалённых сковородок. Дышится прохладно.
Гроза то покидала село, то возвращалась; хотела показать силу всей округе. Нарт-горец, днём бродивший от зелёного перевала Чха до крутых и голых подъёмов Цыбышхи, вспенивал Бзыпь, пугал жителей хуторов, беспокоил одинокие балаганы, а теперь в чёрном бешмете, с блестящей шашкой в жестокой радости выплясывал на ровных берегах, обдирал старые ели и сосны.
Взрывался, рушился небосвод, валунами падал в пропасть. Ломался и гремел сам воздух — вокруг каждого: сидел ли он, запершись в доме, или стоял, заворожённый, снаружи. Дрожали стёкла. Ветер терзал деревья. За калиткой в остроконечных башлыках пробежали братья Цугба.
Молнии уже не проглядывали сквозь плотные одежды мрака, но высветляли всё небо серым полотном.
— Интересно, как там Бзоу? — Спросил Амза.
— А ему чего? — заметил Даут. — Под водой не штормит.
— Это да…
Потом гроза разделилась: частью ушла на запад по берегу, частью поднялась к горному северу. С каждой стороны сверкало невпопад, но гром оставался единым — спешно перекатывался, едва поспевая озвучить то одно ненастье, то другое.
Погасла последняя зарница, но ливень продолжался.
К двум часам ночи всё стихло. Утром дождь продолжился, но гроза не возвращалась.
Моросило весь день. Местан нюхал влажный воздух. Под калиткой расползлась лужа; она не мешала, потому что из двора никто не выходил. Работы в такой день не было. Баба Тина, спавшая в доме, теперь сидела с Хиблой в апацхе; женщины пальцами ломали семечки; молчали. Вода шелестела, срываясь с карниза длинными струями. Валера лежал на кровати; перечитывал рассказы Гулиа; зная слова и движения героев, часто отвлекался к своим мыслям — так, в неосознанности иногда пролистывал до двух страниц. Случалось, что в монотонном шуме непогоды он вовсе засыпал.
— Пойду я, — улыбнулся Амза.
— Куда? — удивился Даут.
— Купаться.
— Сейчас?
— Да.
Домашние часы едва указали полдень. Накинув отцовский плащ, надев старый башлык и сапоги, Амза взволновал лужу у калитки, вышел на улицу. Село было безлюдным. Серые тучи были густыми и низкими. Пахло влагой и хвоей.
Глубокие выбоины в дороге превратились в многочисленные озёра, соединённые витиеватыми протоками. Кювет поднялся грязной речкой; чернеющая землёй, она несла всякий сор: листья, ветки, отслоившуюся кору.
Море, почти лишённое волн, стало колючим — на его поверхности торопились тысячи мерцающих столбиков, вокруг которых скоро появлялись и исчезали малые круги.
Берег был пуст. Туман скрыл горы, оставив взору только ближние холмы, отчего Лдзаа казалось отдельным миром, никому не принадлежавшим и вольным странствовать по океану.
Амза разделся; свернул вещи в плащ, придавил камнями. Выпрямился. Ветер был тихим, но обнажённое тело схолодилось. Юноша торопливо вошёл в воду. Тёплая, нежная. Амза лёг на гальку, и ему показалось, что он — в мягкой, свежей постели. Покачивается в слабой качке. Неужели там, куда он уедет, совсем не будет моря? Амза прежде не верил, что бывают края, отличные от родной Абхазии. Даут служил в Чите и рассказывал про те диковинные места; младший брат удивлялся и не мог даже вообразить, кого это: месяцами не знать жаркого солнца, ходить по сугробам, в которых неловкой поступью можно утонуть целиком, словно в болоте. Даут говорил о степях в средней России, где взор не упирается в горы, но слабеет далью — как на море…
Медуз не было. Дождь ударял по макушке тупыми иголочками. Привстав, Амза ощутил холод воздуха. «Да. Теперь отсюда не выбраться», — улыбнулся юноша, вернувшись в тёплую перину вод.
Амза плавал. Нырял, зажимал нос пальцами, переворачивался и снизу наблюдал за тем, как дождь безостановочно тревожит море.
Широко вдохнув, удерживая поверхность воды между носом и глазами, юноша смотрел по беспокойной глади; потом, нырнув, кувыркался, опускался ко дну, перебирал плоские валуны. Возвращался на прибрежную лежанку: укладывал голову на гальку и морщился падающим на лицо каплям. «Зря Даут не пошёл. Он, наверное, никогда не купался в дождь. Глупо! Ведь это так приятно!»
Не желая подниматься к пляжной прохладе, Амза продолжал плавать. Зажав нос, переворачивался, словно делал сальто… Страх. Чёрная полоса. Громкие, убивающие удары сердца. Юноша чуть не вдохнул воду; отстранился… Это всего лишь Бзоу.
Вынырнув, Амза громко выдохнул. Часто дышит.
— Бзоу! Предупреждать надо!
Дельфин подплыл к человеку; свистнул.
— Ну? Чего?
Успокоившись, Амза трогал афалину и удивлялся тому, что повторилось однажды испытанное — он опять в испуге едва не ударил друга. Конечно, удар, смягчённый водой, был бы мягким, но…
— Наверное, я подумал, ты — акула, — оправдывался молодой Кагуа, ощупывая лохмотья на кайме спинного плавника. — Странно… Я ведь тут забыл о тебе, о том, что ты можешь приплыть…
Юноша и дельфин ещё долго дурачились. Вместе плавали, ныряли, крутились. Бзоу катал друга по заливу; Амза привык к подобным прогулкам, научился не терять в них дыхание. Потом афалина повторял свою любимую забаву с исчезновениями и попытками заплыть неожиданной стороной. Иногда оба раскрывали рты и ловили капли дождя; потом начинали брызгаться. Юноша пальцами вышагивал по округлым зубам дельфина. Прикладывал к дыхалу ладонь, чтобы ощутить, как то сжимает и расслабляет свою подвижную пробку.
Порой, устав, Амза выползал на галечную лежанку; тогда дельфин выплывал к нему; выставив спину дождю, лишив себя скорости в движениях, носом утыкался в ногу юноше, словно звал продолжать игры.
— Бзоу! Ну, куда ты полез!? Ты бы на пляж выбрался! Давай-ка, иди отсюда. Тебе нельзя на камни!
Бзоу нехотя уплывал; но вскоре возвращался, чтобы позвать Амзу ещё раз.
— Не виноваты они! Золотая моя! Не виноваты.
— Баба Тин, ну вы сами говорили — на чьей арбе сидишь, того и песни пой, — возразила Хибла.
