Шура вышла на мост и вернулась, неся тяжелый липовый лагун в руке. Лагун был ведра на два. Мать принесла с кухни зеленую стеклянную кружку, высокую, с широким дном, граненую и с длинной тонкой ручкой, похожей на петушиную голову. Шура взяла у матери кружку, ототкнула лагун и пустила пиво. В избе сразу же запахло суслом и какой-то прохладной травой, напоминающей мяту.
Шура нацедила кружку и подала Никите. Пиво не было похоже на пиво. Оно было прозрачное, жидкое и цветистое, словно изнутри в нем горел маленький зеленый огонек.
— Берите, дядя Никита.
Никита степенно взял кружку, заглянул в нее, не горит ли там и в самом деле, и сказал:
— Пью, Шурка, за твое чистое сердце.
— Пей, Никита, пей, Генералушко, — сказала Настасья.
И по всему нутру пошло у Никиты холодом, и потом холод ударил в руки и в ноги, а щеки зажгло.
— Ух и ласковая кружка, — сказал Никита, — хучь сам женись.
— У нас ведь, Никита, такое пиво только на свадьбу и варили на хуторе, — сказала Настасья.
— Ты, Настасья, погоди. Пока у меня в голове-то не шибко засветило, я на тебя квитанцию составлю.
— Какую это, милый, ты на меня квитанцию хочешь составить? — испугалась Настасья.
— Чтобы ты такого пива больше не варила, — сказал Никита.
— Так ведь я только на свадьбу. Не на продажу ведь я.
— Ну так что же? — сказал строго Никита. — Людей-то травишь. Отравила ведь ты меня. Помру, видно, теперь. Пусть уж знают, от кого смерть принял.
— Шутишь ведь ты, — улыбнулась Настасья. — Зачем старуху пугать? Вот я-то со страху и помру.
— Говори, Настасья, сколь картошки продашь? Пока не пьян, выпишу квитанцию да деньги отсчитаю.
— Много я, Генералушко, не смогаю продать, а центнер ради праздника хоть даром бери.
Никита написал квитанцию и отсчитал деньги.
Шура нацедила еще кружку и поднесла Никите.
— Не, не, не, — отмахнулся Никита, — я и без этого очумел. Давай-ка, Настасья, я и впрямь у тебя вздремну, пока ты с пирогами управляешься. Да поеду.
Ему застлали пологом кровать, и Никита мгновенно уснул. Только не то въявь, не то во сне он поразмышлял о том, что пиво такое и варить-то грех: ни попеть, ни поплясать — выпил и вались.
Проснулся Никита при рассвете. В избе было тихо, старенькое, похожее на рукомойник радио на стене еще не подавало первых своих звуков. Жарко пахло мясными и картофельными пирогами. Есть хотелось так, что ломило в ключицах, но голова была легка. Никита оглядел избу, Настасья спала вдоль пола, на широком черном тулупе, лежа на животе и раскинув ноги. Ноги были исхоженные и жилисто усушенные временем. «А ведь тоже когда-то была девкой», — подумал Никита.
У окна стояла Шура. Она была в белой длинной рубашке, какие шили женщины еще во времена молодости Никиты. Рубашка плотная, с какими-то зелеными веточками и цветочками. Шура стояла лицом к окошку и к Никите спиной. Но по тому, как она дышала, ясно было, что Шура не то что-то видит удивительное за окном, не то разговаривает.
Рассвет усиливался, косяки белели, звезды за окнами осыпались и таяли над лесами, и волосы Шуры наливались матовым цветом зари. Никита прислушался. Вполголоса, почти шепотом, Шура говорила:
— Вон облака. Вон лес. Вон птица. Бегите, бегите скорей сюда. Ты, звезда, зачем покатилась в речку? Сюда иди. Белеет, белеет, светится, и совсем светло будет скоро, когда мама проснется. Кто ходит все там по лесу и стреляет? Веселый, видно, человек…
Шура стояла вся какая-то удивительно робкая и в этой белой своей рубашке была похожа на девочку, которая проснулась раньше других и с замиранием ждет, когда придет рассвет и встанут взрослые.
«Молодец девка, — подумал Никита. — Уж не Митьке, конечно, такая. Хорошо, что ушла от бирюка. Ушла — и дело с концом. А чего было, чего не было — не нам судить. Колька любит, и всему свой свет теперь у них…»
Никита заворочался. Шура отпрянула от окна и, не оглядываясь, бросилась за перегородку. Из-за перегородки спросила:
— Вы, дядя Никита, проснулись?
— Проснулся.
— Я коня-то распрягла да во двор завела. Напоила его.
— Ну и хорошо. Я запрягу.
— А то оставались бы на праздник.
— Нет уж, я поеду. Дела ведь, работа. А к вечеру, может, и загляну, да подарок тебе, сороке, надо купить.
Никита оделся и вышел. Среди лесов и угоров было уже светло. Воздух стал безветренным, стылым, и чувствовалось, что не завтра, так послезавтра ляжет иней. Все как бы окрепло в этом холодном воздухе: и травы по угорам, и листья на деревьях, и синеватая лоснистая дранка на крыше. И хотя крепла и усиливалась в воздухе осень, все было молодым, веселым, как бы только что явившимся на свет. На высокой березовой поленнице сидела большая зеленая синица и смотрела на все такими глазами, точно и двор, и небо, и человека видит впервые. Никита спустился с крыльца. Синица вспорхнула, села на колодезный сруб и стала заглядывать в колодец.
Никита запряг лошадь и сел в бричку.
На крыльцо вышла Шура в галошах на босу ногу, в узком белом длинном праздничном платье, с уложенными волосами.
— Ну, приедете, значит, дядя Никита, — сказала она и улыбнулась. — Я вас очень зову.
— Приеду, — сказал Никита убежденно. — Не быть мне больше Генералом, если не приеду.
— Можно, и я вас буду так называть? — засмеялась Шура.
— Зови, — сказал Никита, — невесте все можно. А за картошкой-то на той неделе заедут, я матери квитанцию, кажется, оставил.
— Оставили, — сказала Шура, — дядя Никита Генерал.
Бричка покатила под гору к реке и вдоль реки в лес по дороге. Вдалеке по лесу временами били беспечные гулкие выстрелы, сразу по два. А дальше, за лесом, Никита угадал по голосу, не то лаял, не то всхлипывал Ирод. А на крыльце стояла Шура и все махала Никите рукой.
Стояло жаркое июльское лето с облаками и грозами. Андрей шел с покоса легкой походкой человека, много и весело поработавшего за день под солнцем и тишиной. Андрей смотрел на лес, на дальние угоры, по которым замирали клевера, и ему казалось, что целый год он не был дома. Он знал, что мать уже в избе — она и в поле и из поля ходить любит одна — и теперь ждет его за накрытым столом.
Мать сидела у окна и длинными, усушенными временем пальцами чистила чеснок в окрошку из кваса и холодца. Андрей умылся, сели к столу и молча стали есть, изредка поглядывая в окно. Через некоторое время мать пристально посмотрела в окно и сказала:
— Смотри, какая стоит, аж ветер лег.
Андрей тоже глянул в окно и увидел на дороге девушку.
