Он снял лыжи и присел над волчицей. Осторожно погладил её по узкой морде, ощутив ладонью, как затрепетали холодные и влажные ноздри волчицы. Весь её загривок был в крови, и Егор, потихоньку раздвинув волчицыну шерсть, увидел рану. Пуля попала в шею ниже затылка, виднелись разорванные жилы, и Егор не представлял, как волчица ещё живёт с такой раной. И как могла пробежать столько.
– Эх, милая… – только и сказал он, разгибаясь. И пожалел, что отказался от ружья: сейчас бы он без колебаний пристрелил волчицу. Она была не жилица на свете, он это видел, а вот сколько ей придётся промучиться – кто знал?
Надо было что-то делать. Оставить волчицу и уйти – об этом не было и речи. Тащить, как и в прошлый раз домой? Так её и трогать-то нельзя. Тронешь – сразу богу душу и отдаст. На ладан дышит. Мало того, что шея перебита, так и крови-то сколько вытекло. Помрёт. Не сразу, так через час, а всё равно помрёт.
Но рядом с этой мыслью жила и другая: а вдруг опять выживет? Бог-то ведь троицу любит! Два-то раза пронесло, может, и сегодня вывезет?
Разгорячившись от ходьбы, Егор сначала не чувствовал холода, но теперь его как бы и зазнобило.
– Костёр надо ладить, – сказал он. – Может, до ночи просидишь тут.
Он натаскал к берёзам хворосту и разжёг костёр, но потом подумал, что хворосту, сколько его ни таскай, всё равно надолго не хватит, горит, как порох. Потолще что-нибудь надо. Он зашёл в гущу и, отыскав сухую сосну, свалил её. Разрубил на части и принёс брёвна к костру. Бревно пообхватистее положил посерёдке огня, а над ним шалашом поставил остальные. Пламя быстро схватило их, и они занялись ровным, сухим жаром. Его должно было хватить надолго, но Егор не поленился и про запас срубил ещё одну лесину. Подумал и решил, что надо заодно сделать и заслон против ветра. В лесу-то его вроде и нет, а здесь, на прогалине, тянет. Самому-то что, каким хошь боком поворачивайся к огню, а волчица-то? Ей спереди печёт, а сзади дует. Здоровому-то всё нипочём, а коль уж прихватило, беречься надо, без разницы, человек ли, зверь ли дикий. Эта вон всю жизнь в снегу спала, и ничего, а сейчас кинь – к ночи закоченеет.
Хотелось подстелить что-нибудь волчице, но Егор не решился трогать её, укрыл только со спины еловыми лапами. Натыкал лап и промеж берёз, чтоб не так дуло, постелил себе. Хлеб и сало были, как всегда, в кармане, и он, отогрев хлеб над огнём, поел. А вот попить было нечего. Снегу кругом сколько хочешь, да разве снегом напьёшься? Только себя растравишь. Растопить бы на худой конец, а в чём? Были в санях кружки, да забыл взять…
Короткий декабрьский день угасал. Сумерки обкладывали прогалину со всех сторон, изменяли формы деревьев и кустов. Всё сделалось другим – затаённым, загадочным.
Прислонившись спиной к берёзовому стволу, Егор время от времени поправлял палкой костёр, сгребал поближе к поленьям откатившиеся угли и поглядывал на волчицу. Она почти не дышала, и, только присмотревшись, можно было заметить, как еле-еле поднимаются и опускаются подвздошины. Кровь из раны больше не текла, видно, и течь-то было нечему. «Что у неё, крови-то, ведро, что ли? – подумал Егор. – И так весь снег заляпала».
Вспомнилось об охотниках. Поди, уже давно в деревне. Разговоров, поди! Как же: шесть волков зараз! Раньше-то за всю зиму столько не брали, а тут за полдня… Председатель, конечно, зайдет к Маше, обскажет всё, как есть, но Маша всё равно беспокоиться станет. Хоть бы догадался председатель, соврал бы, что дал, мол, Егору ружьё, а то ведь Маша знает, что он без ничего утром ушёл. Как бы не накричала на председателя. Устроились, скажет. Сами приехали, а Егор отдувайся за всех…
Волчица неожиданно захрипела, и Егор так и вскинулся. Подумал: всё, кончается. Он поворошил костёр, стало светлее, и можно было увидеть, дышит волчица или уже нет. Она дышала и Егор успокоился, но на всякий случай пододвинулся к волчице поближе. Ему казалось, что, когда он рядом, она и сквозь беспамятство чувствует это и ей не так страшно в этом тёмном и глухом беспамятстве.
Время всё быстрее шло к ночи, мороз усиливался. Впотьмах Егор нарубил ещё лапника и, устроив себе настоящую постель, лёг. Никакая опасность не угрожала ему в этой темени. Стаи больше не было, другие волки рыскали далеко, а всех прочих отгонял огонь костра и волчицын запах. Зарывшись в лапник, Егор лежал и смотрел на небо.
Оно было всё в звёздах и всё дрожало, как будто еле выдерживало тяжесть звёзд. Их вид никогда особенно не волновал Егора. Он относился к ним как к чему-то само собой разумеющемуся – как к листьям на деревьях или к перьям на курице. Ну звёзды. Ну есть и есть. Не было бы их, было б что-нибудь другое. Гармония звёздного неба была ему незнакома, и если б ему сказали, что на небе можно найти чуть ли не сотню созвездий, он удивился бы, потому что знал из них одно-единственное – Большую Медведицу. Как-то так получилось в жизни, что некогда было разглядывать звёзды. И вот, в кои-то веки, он смотрел на них, и постепенно звёздная картина всё сильнее захватывала его. В прозрачности белых и голубых огней звёзды казались такими чуждыми, что брала оторопь. Это сколько ж до них?! Он и представить не мог, сколько, и лишь смутно, словно бы инстинктом живущего в нём другого существа, угадывал чудовищность расстояний. До звёзд было так далеко, что всякий путь к ним искривлялся, но никакое тяготение и никакие иные поля не могли отклонить мысль. Всепроникающая, она в кратчайший миг перенесла его к звёздам, и он ужаснулся, посмотрев с этой страшной высоты вниз.
Всё виделось ему, не стало никаких горизонтов, и можно было заглянуть за самый край. Безлюдна и темна была лежащая под ним земля. Всё спало там, и только в одном месте, как свеча на ветру, трепетал слабый костёр. И кто-то, знакомый по какой-то далёкой, словно уже прошедшей жизни, сидел возле костра и смотрел в ночное небо. И то ли живой, то ли мёртвый волк лежал рядом на красном от крови снегу. Дикий лес обступал этих двоих, но всё будто вымерло в нём или бежало прочь, как от предчувствия чьей-то близкой смерти. Она действительно была близка; её присутствие ощущалось даже здесь, на звёздных высотах, и в тот самый миг, когда она приблизилась к костру, небо над лесом прочеркнул ослепительный след упавшей звезды…
Егор очнулся. Словно что-то прошло мимо, задев его своим краем. Он привстал и почувствовал, как по спине прошёл холодок: на него смотрела волчица. Было чудом, как она, почти неживая, сумела повернуться, но теперь она лежала на брюхе и смотрела в лицо Егору неотрывным немигающим взглядом.
Господи, никак отудобела?!
Он опустился на колени и протянул руку, желая погладить волчицу и сказать ей что-нибудь ласковое, но так и замер: то, что он принял за жизнь, было на самом деле смертью, и он понял это, увидев глаза волчицы вблизи. В них был один только ужас; разверстые, они уже видели то, чего так страшится всё сущее, для чего вся жизнь есть одно длинное приуготовление.
