Вскоре женился маленький палтус на белухе.
— Скажи, — спросил он однажды жену, — чего вы все боитесь?
— Когда земля замерзнет, с тундры придут волки, — ответила жена.
И верно: замерзла земля, настала ясная погода и с гулом и. шумом подошли волки. Белухи попрятались в землянки и крепко-накрепко, как только могли, завязали двери.
Подошли волки к крайним землянкам и начали разрывать крыши. Разрыли одну, спустили петлю из ремня и кричат:
— Камай! [29] Зацепите-ка вашего умилыка!
Подходит к петле самый старший в землянке. Чешет затылок, опечалился, чуть не плачет. Говорит: «Пусть только не трогают моих детей. Сует шею в петлю и кричит волкам: «Вот, готово!»
Выдернули волки его наверх и сразу разорвали, даже костей не осталось — так они были голодны.
Пошли волки ко второй землянке. Опять разрыли крышу, спустили петлю, кричат:
— Ну-ка, зацепите кого-нибудь, молодого, старого ли, только бы мягкого!
Старика в этой землянке не было, петлю надел молодой. Выдернули его волки — и только его и видели.
И так из каждой землянки таскали волки по белухе.
Добрались и до землянки маленького палтуса и только начали разрывать крышу, как он говорит жене:
— Возьми меня, унеси к самой двери и положи в самое темное место. Да подай мне копье.
Только успела жена все исполнить, а волки уже петлю спускают и кричат:
— Камай! Наденьте-ка петлю на умилыка, если нет — можете и ребенка зацепить.
Идет к петле тесть маленького палтуса, чешет себе затылок:
— Пойду, — говорит, — я старик. Только бы детей не трогали, А маленький палтус кричит из своего угла сердитым голосом:
— Зачем идешь? Не смей лезть в петлю!
— Съедят же твоих Детей, а моих внучат! Уж лучше я умру, — говорит старик. И берет петлю.
— Брось петлю! Зачем взял? — сердится маленький палтус.
Волкам надоело ждать, и один из них пошел к дверям землянки. А маленький палтус услышал, лизнул точильный брусок и стал точить копье и петь:
Почему этот? Вот этот!.
Иян-иян-иян-ия,
Иян-иян-иян-ия.
Только волк успел просунуться в дверь, маленький палтус всадил ему под лопатку копье.
— Оттащите его, — приказывает он жене и тестю. А волки сверху кричат товарищу:
Что же ты там один ешь?!
Не дождались волки ответа и послали еще одного. Маленький палтус слышит шаги волка и опять точит копье. Только волк поравнялся с ним. он всадил ему копье в сердце.
— Ну-ка, и этого уберите, чтобы не мешал! — снова кричит маленький палтус.
Не дождались волки своих товарищей. Рассердились, кричат.
— А, они одни хотят наесться!
И отправили третьего. Промахнулся на этот раз маленький палтус не убил волка насмерть, а только ранил.
Испугался волк, выскочил из землянки и ну бежать! А кровь из раны так и льется. Увидели кровь другие волки, испугались и бросились убежали волки в глубь тундры. И теперь никогда не тревожат белух. Вот почему на берегу моря волков нет, а в тундре их много и они давят Оленей.
Полярная ночь. — Смерть Йерока. — Похороны. — Панические настроения эскимосов. — Нужно пойти на риск. Большевик побеждает черта
Наша первая полярная ночь. Морозы свирепые. Жестокие, беспрерывные метели и отсутствие солнца мешают сколько-нибудь отдаленным поездкам. Запасы мяса быстро уменьшаются. Мы уже начали кормить собак вареным рисом и потеряли почти половину из них. С каждым днем настроение падает. Среди людей начались заболевания. Заболел и самый опытный, преданный и-энергичный эскимос Иерок…
Когда я вошел в ярангу, Иерок лежал, укутанный в меха, и бредил. Вместо дыхания у него вырывалось хрипение, в груди клокотало. Он часто повторял: «Сыг'лыг'ук'! Сыг'лыг'ук'!» На минуту он пришел в сознание и приветствовал меня: «А, умилык. Компани». Но тут же начал бредить. Приглашал меня на охоту, спросил: «А Таяна возьмем?» И забылся.
Я видел, что старик не перенесет болезни. Конец его близок. Больно сжалось сердце, В памяти пронеслись эпизоды нашей совместной жизни. Вспомнилось, как он в темную, бурную ночь собрал; охотников и отправился на вельботе выручать Таяна, Анакулю и меня, терпевших бедствие на байдаре. Встала перед глазами его маленькая, приземистая фигура, освещенная светом костра, когда он поддержал меня, горячо выступив против суеверий своих сородичей. Пронеслись в памяти картины совместной Охоты и длинные вечера, проведенные в палатке около сооруженной им жировой лампы…
Всегда бодрый, веселый, смелый, готовый каждую Минуту прийти на помощь товарищу, заражавший всех своей энергией, теперь он уходил от нас, и ничего нельзя было сделать.
Я терял человека, который понимал меня, был незаменимым товарищем, с которым нас крепко сроднили пять месяцев совместной жизни и борьбы.
Я вышел из яранги с тяжелым сердцем.
У входа стоял Кивъяна. За последние дни он заметно похудел и загрустил. — Плохо, плохо, — с надрывом проговорил он.
Я знал, что его гложет. Он боится не только за Иерока, но и за себя. Раньше, когда заходил разговор о расселении по острову, он всегда заявлял:
— Куда Иерок, туда и я. А теперь старик на пути, пуститься по которому Кивъяне совсем не хочется. И суеверный страх давит его.
Побродив по берегу, я пошел домой и взял книгу. Но сегодня не читалось.
Около полуночи под окном проскрипели шаги и раздался стук в двери. Я бросился открывать и, столкнувшись с Павловым, услышал:
— Иерок умер.
Сегодня Иерока похоронили.
На покойника надели будничную кухлянку, такие же штаны, торбаса, шапку и рукавицы. Уложили тело на оленью шкуру и накрыли одеялом. Поверх одеяла вдоль тела был положен длинный деревянный брусок. Завернув концы постели и одеяла, тело вместе с бруском увязали тонким ремнем, оставив с каждой стороны по три петли. Теперь покойник напоминал хорошо спеленутого ребенка, только головы не было видно, а ноги по щиколотку торчали наружу.
Покойника положили на середину полога, и одна из дочерей поставила на него деревянные блюда с вареным мясом. Все присутствующие сели вокруг, и началась прощальная трапеза. В заключение всем было налито над умершим по чашке чая, а на блюдо насыпали сухари.
По окончании чаепития тело вперед ногами вынесли из яранги, поддерживая за петли, прикрепленные с боков. Позади яранги стояла приготовленная нарта, но тело положили не на нее, а рядом — ногами к северу. Все присутствующие сели: на снег. Ближе всех сел Тагъю, руководивший похоронами. Я было остался стоять, но мне сделали знак, чтобы я тоже сел.
