Етуи стал у головы Иерока, Кмо у ног, и оба взялись за торчащие концы бруска. Тагъю и Аналько начали задавать покойнику вопросы, и… мертвый «заговорил». После каждого вопроса Етуи и Кмо приподнимали тело за брусок. Подпонятиям эскимосов, если покойник дает утвердительный ответ, то поднять его легко, а когда он хочет сказать «нет», то становится тяжелым и два человека с трудом поднимают его с земли. Мне объяснили, что иногда покойник словно прирастает к земле и его никакими силами не оторвешь.
Иерока спрашивали:
— Отчего ты умер? Не зашаманил ли тебя кто-нибудь? Етуи и Кмо натужно поднимают покойника — значит «нет».
— А после тебя никто не умрет? — «Нет». — Будет ли у нас мясо? — «Да». — Закапывать тебя в землю? — «Нет». — Разве ты куда-нибудь хочешь уйти? — «Да». — Ты, наверно, пойдешь на землю, где похоронена твоя жена? — «Да».
Опрос окончен. Тело кладут на нарту ногами вперед. У изголовья ставят небольшой деревянный ящик с продуктами и снаряжением покойного. Впрягают собак. Процессия трогается.
С боков нарты идут провожающие, держась за петли и делая вид, что несут покойника на руках. Дорога идет в гору. Собаки часто останавливаются. При каждой остановке люди тяжело вздыхают: «Эге-ге-ге-геей!» (Охо-хо-хо!), давая понять покойнику, что они очень устали. Потом, обходя вокруг нарты, меняются местами и трутся о тело кто плечом, кто грудью, кто поясницей, и стряхивают над «им свою одежду, передавая таким образом умершему свои недуги.
Во всей процессии нет ни одной женщины.
Достигнув места, выбранного для погребения, собак отстегнули от нарты, смели тонкий слой снега и на очищенное место положили тело.
Тагъю ножом перерезал ремни, снял постель и одеяло, разрезал сначала торбаса, потом — по очереди — штаны, рукавицы, кухлянку, шапку.
В то же время остальные перерезали все ремни на нарте, переломили на несколько частей полозья и другие деревянные части, сложили обломки в одну груду и придавили камнями. Одежда, постель, одеяло и ремни, снятые с покойника, также были изрезаны на мелкие куски, сложены в две кучки и старательно придавлены камнями.
Когда я спросил, для чего это делается, эскимосы ответили:
— Если оставить все целым, то Иерок скоро соберется, возвратится в колонию и уведет еще кого-нибудь. А так, пока он все исправляет да чинит, забудет дорогу. А закладываем вещи камнями для того, чтобы не было плохой погоды. Если вещи плохо придавлены, они колеблются и от их движения бывают сильный ветер, буря, снег и дождь.
Около головы покойника сделали небольшой круг из камней и положили в него нож, чайник, чашку, напильник, точильный брусок, трубку, спички и кисет с табаком. Эти вещи также переломали и всячески постарались привести их в негодность. Сюда же были положены несколько сухарей, горсть сахару, кусок кирпичного чаю и по куску курительного и жевательного табаку. Оставшиеся чай, табак, сахар и сухари Тагъю поделил между присутствующими, кроме того, он роздал всем по небольшому отрезку ремня, бывшего на покойнике. Получившие ремень завязывали его оба конца одинарным узлом, «чтобы наша жизнь не ушла за Йероком: через узлы она не может уйти».
После этого должна была начаться самая важная часть похорон— «закрывание дороги», чтобы покойник по ней. не вернулся и не увел с собой еще кого-нибудь. Обойдя раз; вокруг тела, эскимосы направились к колонии. Впереди шел Тагью. Выйдя на след, где прошла нарта с покойником, все повернули назад, и, сделав петлю, как бы завязав узел, продолжили путь. Вскоре сделали новую петлю. Так на расстоянии полутора километров было «завязано пять узлов».
Вернувшись к колонии и не заходя в яранги, эскимосы вышли на лед. Здесь Тагъю, а за ним и все Остальные несколько раз перекувырнулись и, покатавшись на гладкой поверхности, вернулись на берег. Тут они развели костер и долго встряхивали и выбивали над ним свои одежды.
Похороны окончились. Участники разошлись по ярангам.
Скрылись в своей яранге и дети Иерока. У них начались траурные дни. Траур продолжается пять суток («талъимат к'ават» — «пять снов», как говорят эскимосы). В этот пеириод никому не разрешается ни, входить в ярангу, ни выходить из нее. В яранге никто в течение пяти суток не раздевается. В дни траура категорически запрещается работать, в особенности шить.
Последнее меня совсем, удивило, и я попросил объяснения у Аналько. Вот как он объяснил этот обычай.
Когда-то очень давно умер один эскимос. Его жена, сидя в, пологе и думая рассеять свое горе, взяла жилу, оленьи лапки и начала шить торбаса. Но гладкая и ровная жила вдруг стала за что-то цепляться. Женщина осмотрела жилу, не нашла ни одного узла, ни одного утолщения и снова принялась за шитье, а жила опять цепляется. Наконец за пологом послышалась возня. Женщина решила, что в кладовую забрались собаки, зажгла аних'к'ун [30] и вышла в кладовую. Пламя осветило помещение, и на полу она увидела труп своего схороненного мужа.
Назавтра ее похоронили вместе с вернувшимся мужем, а торбаса так и остались недошитыми.
С тех пор после похорон пять дней не шьют не только в яранге умершего, но и во всем селении.
После похорон Йерока моя болезнь обострилась. Долгое время я пролежал в беспамятстве, лишь изредка приходя в сознание. Наконец болезнь начала отступать. Медленно восстанавливались силы.
Но возвращение к жизни было для меня нерадостным. В колонии было неблагополучно.
Однажды утром меня разбудил стук в дверь. Вошла жена Павлова. Она была взволнована:
— Что-то неладное творится с пестрой собакой, — сказала она, — лает, трясет головой, норовит укусить.
Я с трудом оделся и. вышел из дома. Пестряк смотрел на меня диким, остановившимся взглядом. Зрачки у него были сильно расширены, голова тряслась. Он часто лаял, но не зло, а как бы жалуясь на боль. Пестряк — самая умная и самая сильная собака в моей упряжке, лучшая во всей колонии. И вот ее постигла болезнь, которая уже унесла несколько собак. Спасти ее было невозможно, единственное, что можно сделать, — это прекратить ее мучения. Я взял в руки винчестер, но никак не мог решиться выстрелить. Суровая жизнь в Арктике не оставляла места для сентиментальности, но на собак — верных спутников и друзей полярника — это не распространяется. А сейчас мой четвероногий друг страдал, поэтому, поборов себя, я пулей оборвал его мучения.
После обеда, когда я лежал у себя, разговаривая с Клю, пришел доктор Савенко с сообщением, что у жены Тагъю налицо все признаки крупозного воспаления легких. За ним не замедлил явиться вконец расстроенный Тагъю.
— Правда, что моя жена умрет? — спросил он у меня через Павлова.
