В первые часы боя я разделял общую уверенность в победе, но, странное дело, как ни напрягалось мое воображение, я не мог себе представить картину, как это турки побегут, как наши завладеют лагерем, и как очутимся мы там, на этих недоступных высотах. Чем сильнее и сильнее разгоралась ружейная пальба, чем более затягивался бой, тем чаще смотрел я на часы, на склоняющееся к западу солнце. Вспомнилось мне, что полагали достаточным двух часов, чтоб завладеть Зевином; уже почти два раза прошел этот срок, а конца дела далеко не было видно. И странное неопределенное чувство беспокойства незаметно прокралось в душу. Пришла весть, что ранен генерал Комаров, пронесся, оказавшийся, по счастью, ложным, слух, будто убит командир мингрельцев, князь Багратион-Мухранский, которого видели незадолго перед тем разъезжающим в передовой линии своих гренадер; вот приехал и генерал Комаров; не без труда сняли его с лошади, и врач начал делать перевязку; он не говорил, что делалось там, но все уже знали, что батареи нельзя было поставить, что два орудия остались... А ружейная пальба становилась все сильнее и сильнее!
И замечаю я, как легкая тень сомнения легла на лицо моего собрата-француза, и становится эта тень все гуще и гуще. Мне не хочется уже отвечать на его вопросы: я отошел и сел поодаль на камень. И кажется мне, что девятифунтовые батареи наши очень редко стреляют. Следя почти за каждым выстрелом, я чувствую истинное наслаждение, когда наша граната взрывается серовато-коричневым дымом на проклятой «сахарной голове» или в турецких ложементах. Вот так, еще бы и еще поддать, со всех бы выпалить разом, в одну точку... Нет, редко, вяло стреляют! А стреляли между тем, как объясняли мне потом, насколько было возможно часто.
Командующий корпусом часто рассылал приказания и беспрерывно оглядывался на наш левый фланг. «Что, не показалась кавалерия?» — спрашивал он по временам и брал бинокль и смотрел в ту сторону; но кавалерия наша не появлялась. Около пяти часов, вскоре по прибытии генерала Комарова, послано было приказание эриванцам двинуться на подкрепление тифлисцев и грузинцев. Батальон мингрельцев, прикрывавший на левом фланге четвертую батарею, также был подвинут в боевую линию. Генерала Геймана в то время не было: он, как уже сказано, отправился к мингрельцам; но самая жаркая часть боя была уже в эту минуту в центре. Командующий корпусом приказать предуведомить генерала Геймана о сделанном им распоряжении.
Относительно эриванцев вышло недоразумение; часть их, по приказанию генерала Геймана, перешла в прикрытие четвертой батареи, на место выдвинутого вперед батальона мингрельцев; остальные же два батальона пошли на правый фланг грузинцев и тифлисцев. Три девятифунтовые батареи остались под прикрытием, кажется, одной только роты. Узнав об этом, командующей корпусом послал приказание в том смысле, чтобы прикрытие было усилено и не вступало в бой. К сожалению, посланный, не застав эриванцев на месте их прежнего расположения, передал означенное приказание не тем батальонам, которые, без особой нужды, прикрывали 4-ю батарею, а двум батальонам, появившимся на правом фланге, где они могли оказать сильную поддержку атаке тифлисцев и грузинцев. Остальное известно.
Уж почти вечерело, когда, наконец, далеко влево, впереди крайнего фланга турок, перед высокой горой с седловиной, показалась наша кавалерия. Но странная вещь: кавалерия не двигалась вперед и скоро повернула даже фронтом в противоположную сторону. Еще позднее приехал, наконец, ординарец от князя Чавчавадзе с запиской и словесным объяснением. Оказалось, что кавалерия вынуждена была сделать слишком длинный обход, что, несмотря на это, ей пришлось подниматься на страшную кручу, по которой конная артиллерия не могла подняться без помощи людей; что лошади и люди были крайне истомлены и князь Чавчавадзе не решился атаковать неприятеля, не имея под рукой пехоты. К довершению всего, князь Чавчавадзе извещал, что со стороны Хоросана показался неприятель.
До получения этого известия была минута, когда на нашей «горе наблюдения» можно было еще верить в успех, думать, что дело обойдется даже и без кавалерии. Мы заметили, как гренадеры открыли жаркий огонь с занятого ими гребня и как несколько рот, рассыпным строем и стреляя, стали подниматься на конусообразную батарею. Издали, по дыму наших выстрелов, казалось, что своего рода тяжелый паровоз поднимается в гору; вот прямая линия дыма; потом он вытягивается вперед, из середины, образуется как бы треугольник, едва слышно доносится родное «ура»! Глядя в бинокль, можно заметить даже, как отдельные лица выбегают вперед, опережая товарищей. Еще усилие, и батарея наша! Но вдруг не перестававшая пальба усиливается до невыразимой степени, все неприятельские высоты на громадном протяжении разом запылали огнем, дым заволакивает на минуту картину боя и, с болью сердца, через несколько секунд замечаешь, что наши не двигаются вперед и, после короткой остановки, медленно отходят назад. Так повторялось несколько раз; в таком виде издали представлялась мужественная атака грузинцев и тифлисцев.
Генерал Гейман возвратился и о чем-то переговорил с командующим корпусом. Вскоре он опять сел на коня и поехал. Не отдавая себе полного отчета, не зная в точности зачем, — чтобы видеть ближе или чтобы только не быть безучастным зрителем происходившей впереди неравной борьбы, — я отыскал свою лошадь и последовал за генералом Гейманом.
Генерал Гейман отправился той дорогой, по которой днем спускались наши войска, чтоб выйти в Зевинское ущелье. Не доезжая конца этой дороги, начальник отряда свернул направо, по направлению к стоявшей на небольшой возвышенности четвертой батарее. Так как оттуда гораздо прямее можно было доехать в Земин, а потом и в центр нашей боевой линии, то я полагал, что именно туда направляется генерал Гейман. Вероятно, думал я, будут подвинуты резервы и атака возобновится, чтоб до ночи докончить дело, наполовину уже выполненное. Однако, я ошибся. Въехав на четвертую батарею, генерал Гейман остановился, послав приказание Мингрельскому полку сойти с занятых им высот и сблизиться с четвертой батареей. Оказалось, что никакого резерва, в сущности, у нас уже не было; два батальона Эриванского полка, бывшие на правом фланге, отчасти вышли в боевую линию, а остальные два составляли прикрытие четвертой батареи и, по дальности расстояния, не могли вовремя подать помощь там, где она более всего была необходима, именно на высотах впереди конусообразной батареи. Между тем Мингрельский полк, в напрасном ожидании кавалерии, совершенно бесцельно пролежал всю вторую, самую существенную часть боя под неприятельскими выстрелами; боевая линия наша вышла страшно растянутой, так как от крайнего левого фланга до того места, где под вечер появились два эриванские батальона, было не менее пяти-шести верст (иные считают больше); четыре батальона Мингрельского полка, три роты грузинцев и один батальон тифлисцев не могли занять весь левый фланг, их разделяли целые пропасти, и по всей линии мы слишком были слабы для успешного нападения на такую неприступную с фронта позицию, как зевинская. Поэтому сделанное генералом Гейманом распоряжение об отступлении Мингрельского полка имело полнейшее основание. Мингрельцы могли перейти на правый фланг и атаковать оттуда зевинскую позицию с самой слабой ее стороны, с того пункта, где действовала турецкая кавалерия. К сожалению, уже сильно вечерело, не раньше как через час мингрельцы могли только сойти с занятой ими позиции и сблизиться с четвертой батареей. К тому же, для успешного возобновления штурма необходимо было поставить на лучшую, более близкую позицию и наши три девятифунтовые батареи; на это также уже не хватало времени. По всем этим причинам я нисколько не удивился, когда генерал Гейман, сойдя с коня, объявил, что он подождет на четвертой батарее прихода Мингрельского полка, а вместе с тем послал приказание нашему «центру», т.е. бывшей колонне генерала Комарова, держаться на занятых высотах, так как с рассветом предполагается возобновить нападение. Не хотелось и думать, что мы так и уйдем с неудачей на плечах: все верили, что утром битва возобновится...
