коль у тебя в первый же день нары заберут, да еще такой недомерок, как Мелочь, тебя вовсе в женское крыло переселят.
— Спасибо, — поднял голову Рэй, но Лишка отмахнулась.
— Стелись. Я вон там живу, — ответила она, указав на противоположную сторону, где располагалось место, укрытое мешковиновой простыней, словно занавеской.
— Ты в мужской половине?
— Так я мужик! — объявила она, уперев руки в бедра.
Рэй, как дурак, окинул взглядом нехрупкую, но безусловно женскую фигуру. Они еще несколько секунд смотрели друг на друга, пока Лишка не рассмеялась:
— Да пошутила я, господи! У тя щас лицо треснет, — махнула рукой. — Ох же кутенок. В общем, меня сюда милые поселили, а я шибко и не возражала. С мужиками оно как-то даже проще, чем с бабами. Мне думается.
Рэй изобразил улыбку, после чего еще раз поблагодарил за помощь и принялся обустраиваться. Распределил ароматную солому, сформировав бугорок у изголовья, и укрыл грубым, коричневым одеялом, скупо наполненном комками шерсти. Ложиться предписывалось на голую солому: простыни — роскошь, на них спят только милые.
— Коль и раздобыл простынку, чесноку такая устроенность будет не в масть, — объяснила Лиша.
В неделю, единственный выходной, кандальники занимались бытом: стирали одежду, хлопали постельное, меняли солому на спальных досках, кто-то прибирался в общих помещениях. Кормили на площади перед главным зданием, в котором жили сторожа и княжеский наместник — судья и управитель каторги в одном лице. Тут же обитал лекарь, ходить к которому боялись даже милые, поскольку тот был известен то ли крайней неискушенностью лечебных в делах, то ли сознательным желанием травить пациентов.
— Та душа не жива, что по лекарям пошла, — компетентно присказала Лиша.
На обед Рэй не попал, так как его суд завершился уже после. Вечером повар с помощником вынесли на площадь ужин — очень странный. Несколько серых мешков и два огромных чугуна. Каторжане стали подтягиваться к раздаче со своими плошками. Подали даже и не описать, что за бурду. В глиняную миску положили горсть крупных черных сухарей, сверху две ложки зеленой кашицы, а следующий, якобы повар, просто залил эту дрянь ковшом кипятка. Кандальники с аппетитом размешивали жижу, толкли в ней мокнущие сухари. Кашица оказалась смесью из протертых лука, чеснока и еще какой-то травы. На вкус оказалось пресно и гадко. Лиша поспешила успокоить, сказав, что обычно тюрю делают не на воде, а на бульоне из костей — так оно гораздо вкуснее! Рэй не поверил.
Стоило солнцу потеряться в густых елях, обступающих поместье, как темнота окрепла, укрыв собой всё вокруг. «Поместье», конечно, было громким словом для этого лагеря. Окна в бараке заперли на ночь и душно протопили печь. Рэй лежал, закинув руки за голову и изучая черный потолок, укрепленный балкой во всю длину. Он вслепую перекатывал в руках мягкий шарик мул-травы, который так и побрезговал пробовать на вкус.
Рэй исчислил в уме жуткое четырехзначное число — количество дней, оставшихся до истечения срока заключения. Он на силу заставил себя поверить, что пока еще не всё потеряно. Возможно, у него даже появился друг.
* * *
Утренняя суета барака, слышимая сквозь сон, не разбудила новичка. Зато разбудил толчок.
— Проспишь завтрак — пойдешь работать голодом, — проговорила Лиша на ухо и для убедительности своих слов тюкнула деревянной плошкой по лбу.
Рэй, продирая глаза и собирая мысли в шальной, невыспавшейся голове, толкнул оконную створку. Морозный воздух тут же обдал лицо, принявшись озорно носиться по душному бараку. Снаружи, из-под гущи еловых ветвей только-только выкарабкивалось недозрелое, бледно-оранжевое светило.
— Имей в виду, — с напускной суровостью сказала Лиша, — сегодня первый и последний раз, когда я тебя будила. Здесь с этим строго. Проспал утром — весь день огребаешь. А коль увидят, что я с тобой ношусь, оба схлопочем.
Вдвоем они сидели на ступеньках своего барака, Лиша — спокойно, Рэй — подрагивая от холода, даже закутавшись в фуфайку. Подмороженная земля хрустнула под носком разношенных войлочных туфель. На завтрак подали водянистую, несоленую кашу, которую герой влил в себя через силу.
— Да не морщись так, повара ж обидятся, — подначивала Лиша, глядя на мину подопечного. — Слу-ушай, — обратилась она, облизнув ложку. — А расскажи, что у бояр на завтрак.
Рэй нахмурился, вспоминая хрустящие тосты со сливочным маслом, овсянку с фруктами, яичницу. Он отложил миску и прижал ледяные пальцы к глазам, которые щипало от недосыпа.
— А куры здесь несут яйца?
— Несут, куда им деваться. Но нам они тоже не достаются. При желании можно сговориться с кем-нибудь из милых на обмен, но не советую. Обмен с милыми это крайняк, выгодных уговоров с этими вспомогателями не дождешься.
Наступал первый рабочий день, и осенняя погода не обещала его облегчить. Подруга вернулась с инструментом: двуручной пилой, стогом веревок и двумя долгорукими топорами. Она тут же сорвала с головы Рэя неряшливо смотанный платок, встряхнула и обмотала заново на крестьянский манер, что сделало его похожим на старушку. Однако так шея и уши были закрыты от зябкого утреннего воздуха.
— А у тебя щеки румяные, — улыбнулась Лиша.
Рэй безразлично пожал плечами.
— Это хорошо, — с важностью отметила она. — Если щеки румяные, значит не хвораешь и сегодня на работе не умрешь.
— Вот это предсказание. А тебя почему не румяные?
— Нет?! — всерьез испугалась Лиша, вскинула ладони к щекам и принялась растирать, и терла красные щеки до тех пор, пока не заметила ухмылку на уголках губ подопечного. Собиралась отругать его за насмешки над старшими, но сторож объявил приказ!
Каторжников выстроили на дворе шеренгой. Рэй изумился, когда понял, что происходит. Бревенчатые ворота поместья стояли отворенными настежь! За ними виднелся кусочек тёмно-рыжего неба — совершенно свободного.
— И что, нас прямо в лес выпустят?
— Да ты не думай даже! — осадила шепотом Лиша.
— О чём?!
— Да вижу, как у тебя зенки бегают. Только и думаешь, чтоб удрать!
— Будто бы ты об этом не думаешь.
Заключенные колонной по двое-трое покорно зашагали наружу. Стоило им пересечь линию ворот, как из строя, запнувшись, вылетел голубоглазый парень, которого вчера швырнули в окно. Под всеобщее гоготание он рухнул в жухлую, укрытую свежим снегом траву, громыхнув грудой инструмента, которым его навьючили.
Напористым шагом к нему пробился один из сторожей, тут же отвесив удар деревянной палкой.
— В строй! Живо! — скомандовал он и для скорейшего исполнения команды еще раз треснул палкой по спине.
На низкой дозорной вышке еще два сторожа с интересом наблюдали за знакомой, но никогда не надоедающей сценой. Парень беспомощно закрывался от побоев, неспособный исполнить приказ, и это влекло за
