— Постой! Но ведь воинов Вилимера не было в городе.
— Конечно. Это были люди Одоакра.
— Где же тогда сам Вилимер? Где его семь тысяч мечей?
Красс перестал улыбаться и как-то неуверенно поерзал на своем месте, зачем-то одернув тунику.
— Он должен был уже присоединиться к нам. И привезти голову Эвердинга. Но почему-то его до сих пор нет. Я разослал разведчиков в окрестности Немауза.
Семь тысяч воинов — не иголка, но пока о них нет известий.
Они замолчали. Пение христианских жрецов стало громче, моление приближалось к концу.
— Мне кажется, — сказал вдруг Кассий, не поворачивая головы, — Ты перехитрил сам себя, доблестный Красс.
Проконсул ничего не ответил.
Утром следующего дня римская армия выступила в поход на Нарбон. Зная, что вся Аквитания по-прежнему принадлежит готам, Красс вынужден был оставить в Немаузе достаточно сильный гарнизон — четыре когорты под командованием Сервилия. Прощаясь со старым ветераном, Красс еще раз напомнил ему, что Немауз необходимо удержать во что бы то ни стало. Если готы подойдут к городу, Сервилий должен был немедля слать гонцов в Арелат и к самому Крассу.
Падение Немауза отрезало бы поредевшую римскую армию от «своей» Галлии и могло привести к печальным последствиям. Епископ Домиций, присутствовавший при этом, поклялся, что в случае необходимости рядом с легионерами на стены встанут все граждане от мала до велика, но не позволят готам вновь отнять только что доставшуюся Немаузу свободу.
Потеряв во время штурма убитыми и ранеными около тысячи воинов, а также оставив здесь гарнизон, Красс имел теперь под своим командованием всего лишь двадцать шесть тысяч солдат — от Вилимера по-прежнему не было никаких известий, — и среди них всего лишь две тысячи всадников.
Хотя настроение в армии, гордой одержанной победой, было бодрым, ни Кассий, ни сам Красс не разделяли восторга легионеров. Обоих тревожило создавшееся положение. Куда исчез Вилимер? Где его семь тысяч воинов? На этот вопрос не было ответа. Без остроготов армия римлян сравнялась по силам с войсками Эвриха и при этом она должна была действовать на вражеской земле, среди мощных крепостей, каждюу из которых пришлось бы брать штурмом.
Рассчитывать же на подкрепления из-за Родана не приходилось — Арелат и так бросил на чашу весов все, что мог.
Легионы шли по Домициевой дороге. Впереди были стены и башни Нарбона, и никто не знал решится ли Эврих дать под ними решающее сражение римлянам.
— Меня удивляет, дорогой Феликс, что ты все еще остаешься моим гостем.
Нет, не подумай, твое общество меня только радует, беседовать с тобой истинное наслаждение. Увы, в наших краях, особенно после того, как всем здесь стали заправлять бургунды, нечасто встретишь столь мудрого и сведущего в богословии мужа… Однако, мне казалось, ты спешишь в Рим. Особенно после того, как ваше посольство к Гундиоху увенчалось успехом, и вы узнали все, что хотели. И, тем не менее, ты остаешься в Лугдуне. Что же заставляет тебя предпочесть мое общество блеску столицы?
Феликс вздохнул, взял оливку с простого медного блюда, повертел ее в пальцах и положил на место. Епископ Патий смотрел на него с искренним участием. Его глаза буквально лучились добротой и заботой, и Феликс подумал, что не случайно многие христиане в Лугдуне называют своего епископа святым.
Этот глубокий старик был не только крепок в вере Христовой, но и всегда готов прийти на помощь ближнему, в чем бы сей ближний ни нуждался — в куске ли хлеба, в утешении ли или добром совете. Да, именно на таких людях держится святая церковь даже там, где господствуют варвары-ариане!
— Я сам не знаю, что мы здесь делаем, почтенный Патий, — ответил Феликс. — Гундиох был не слишком любезен, но, — еще раз спасибо тебе, — принял нас довольно скоро, а также заверил, что с его стороны Риму нечего опасаться.
Теперь мы знаем, что все слухи, распускаемые готами, были подлым обманом. Мы провели здесь достаточно времени, чтобы убедиться — Гундобад действовал сам по себе, не советуясь с отцом и даже вопреки его воле. Гундиох не таит обиды на римлян и остается верен союзу. Все это мы теперь знаем…
— Так что же удерживает тебя в Лугдуне? — вновь спросил Патий, наполняя кубок прозрачной водой из глиняного кувшина — епископ не пил ничего иного, укрепляя свою веру аскезой.
— Что же, как не Петрей? Центурион не желает возвращаться! Он словно с цепи сорвался.
— И не говори! — Патий торопливо осенил себя крестным знамением. — Это страшный человек и к тому же закореневший в язычестве. Не мое дело тебе советовать, дорогой Феликс, но я не могу понять, что ты делаешь в компании этого изверга в образе человеческом?
Феликс с трудом подавил улыбку. Петрей был, вероятно, единственным человеком, которому удалось внушить епископу Лугдуна неприязнь к своей персоне. Неприязнь, настолько острую, что с каждым днем Патию было все труднее ее скрывать. Феликс не сомневался — после общения с центурионом Патий подолгу молится, чтобы очиститься от неподобающей святому отцу ненависти к ближнему своему.
Дело усугублялось еще и тем, что жили они в собственном доме епископа, расположенном при церкви святой Бландины. Выходки центуриона то и дело пугали и смущали здешних обитателей, послушников и монахов. Не было никаких сомнений, что Патий терпит все это лишь из глубокого уважения к Феликсу. И от этого Феликс чувствовал себя еще более неловко.
— На самом деле Петрей не лишен достоинств. Хотя я действительно не понимаю, что с ним случилось. Раньше я не видел, чтобы он так себя вел. Не могу понять…
Дверь внезапно грохнула о стену, как будто ее распахнули пинком. Впрочем, можно было не сомневаться, что так оно и было — сразу вслед за этим келью наполнил пьяный хохот.
— Вспомнишь… недоброго человека, так вот и он, — пробормотал Патий, быстро перекрестившись.
— А, жрецы! Как всегда, в сборе… Хо-хо! Славно погулял сегодня старый Петрей! Ох, и славно!
Не обращая внимания на испепеляющие взгляды двух иерархов церкви, центурион грохнулся на ложе и тут же всплеснул руками, уставившись куда-то на стену.
— Вот это баба! Сиськи что надо. Я бы ее…
— Господи, прости! — воскликнул Патий и стремглав выбежал из кельи, едва не опрокинув стол.
— Имей же совесть, Петрей! — произнес Феликс, недовольно покачав головой.
— На этой фреске, как я тебе уже говорил, и не раз, изображена святая Бландина, покровительница Лугдуна, чьим именем названа церковь, в которой мы с тобой и остановились.
— Да мне-то что? Голая баба, она и есть голая баба.
