И она вошла в комнату Сальвато с еще более стесненным сердцем, ибо чужая веселость только заставила ее глубже ощутить свое горе.
Нет нужды говорить, какие чувства переполняли сердце Луизы, когда она очутилась в святая святых своей любви. Вся ее жизнь проходила у нее перед глазами; мы говорим «вся ее жизнь», потому что в своих воспоминаниях она жила только шесть недель, пока здесь жил Сальвато.
Начиная с минуты, когда его, израненного, внесли сюда и уложили в постель, до той, когда, выздоравливающий, он оперся здоровой рукой на подоконник окна, выходящего в узенький переулок, и спрыгнул вниз, но перед тем, как покинуть эту комнату, прижал свои губы к ее губам в первом и последнем поцелуе, вздохнув в нее свою душу, — начиная с этой минуты не только каждый день, но и каждый час, печальный или радостный, мрачный или светлый, проходил перед ее мысленным взором.
Закрыв глаза, она, по обыкновению, предалась воспоминаниям об их чистой любви, как вдруг раздался тихий стук в дверь и Микеле голосом еще более тихим шепнул в замочную скважину:
— Сестрица, это я.
— Входи, входи, Микеле, — отозвалась она, — ты ведь знаешь, что всегда можешь сюда войти.
Микеле вошел. В руке он держал письмо.
Луиза, не отрывая от письма глаз, протянула руки. Дыхание ее пресеклось.
Неужели ей будет дано в такую минуту высокое утешение — получить от Сальвато последний привет?
— Это письмо из Портичи, — сказал Микеле. — Я взял его из рук почтальона и принес тебе.
— О, дай, дай его мне! — воскликнула Луиза. — Это от него!
Микеле передал ей письмо и притворил дверь. Но прежде чем закрыть ее, он спросил:
— Остаться мне? Или уйти?
— Останься, останься! Ты ведь знаешь, у меня нет от тебя тайн!
Микеле остановился у двери.
Луиза быстро распечатала письмо, и, как всегда, сначала не смогла прочесть ни строчки. От слез и волнения глаза ей застилал туман, и несколько мгновений она ничего не видела.
Наконец она прочла:
«Сан Джермано, 19 декабря, утро».
— Он в Сан Джермано или, вернее, был там, когда писал это письмо, — обратилась Луиза к Микеле.
— Читай, сестрица, это тебя утешит, — сказал тот. Она снова попыталась читать, но не сразу: некоторое время сидела молча, запрокинув голову и прижав письмо к груди.
«Сан Джермано, 19 декабря, утро.
Дорогая Луиза!
Позвольте мне поделиться с Вами огромной радостью: я только что снова увидел того единственного человека, к которому испытываю чувство, равное моей любви к Вам, хотя оно совершенно иное.
Я видел моего отца.
Кто он и где — это тайна, я должен хранить ее даже от Вас, но все-таки открыл бы Вам, будь я с Вами рядом. Тайна от Вас! Право же, я сам смеюсь над этим! Разве могут быть тайны от своей второй души?
Я провел всю ночь, с девяти вечера до шести утра, с моим отцом, которого не видел десять лет. Всю ночь он говорил мне о смерти и о Боге. Всю ночь я говорил ему о моей любви и о Вас.
Моему отцу присуще редкое сочетание возвышенного ума и нежного сердца. Он много любил, много страдал, и — пожалейте его — в нем не осталось веры.
Помолитесь оке за моего отца, мой милый ангел, и Бог, который Вам не должен ни в чем отказать, быть может, примирит его с верой.
Другая женщина, не Вы, Луиза, уже удивилась бы, не найдя в этих строчках двадцать раз повторенных слов: «Я Вас люблю!» Вы же прочли их уже сто раз, не правда ли? Ведь беседовать с Вами о моем отце, о котором я не могу говорить ни с кем другим, поведать Вам о радости нашего свидания — Вы ее хорошо поймете, не правда ли? — не значит ли это отдать мое сердце в Ваши руки и, стоя на коленях, повторять: «Я Вас люблю, моя Луиза, я Вас люблю!»
Сейчас я на расстоянии двадцати льё от Неаполя, моя прекрасная фея Дома-под-палъмой, а когда Вы получите это письмо, я буду к Вам еще ближе. Разбойники нас преследуют, убивают, калечат, но не могут остановить. Это потому, что мы отнюдь не армия завоевателей, которые идут захватить чужое королевство, чужую столицу: мы — идея, совершающая путь вокруг света.
Ну вот, я и заговорил о политике!
Бьюсь об заклад, что я угадал, где Вы читаете мое письмо. Вы читаете его в нашей комнате, сидя у изголовья моей кровати, в комнате, где мы скоро увидимся и где я забуду, глядя на Вас, долгие дни, проведенные в разлуке!»
Луиза прервала чтение: слезы затуманили ей глаза, рыдания сдавили горло.
Микеле бросился к ее ногам.
— Ну-ну, сестрица, успокойся. То, что ты делаешь, прекрасно, и Бог вознаградит тебя за это. И — как знать? — вы еще молоды: может быть, когда-нибудь и увидитесь!
Луиза покачала головой, и от этого движения слезы градом полились из ее глаз.
— Нет, — отвечала она, — нет. Мы никогда больше не увидимся, и так будет лучше; я слишком люблю его, Микеле. Только теперь, после того как решила с ним расстаться, я поняла, как сильно его люблю.
— И потом, знаешь ли, сестрица, в твоем горе есть хорошая сторона, если даже ты не увидишь его больше, ведь ваша любовь плохо кончится, — вспомни, что предсказала Нанно.
— Ах, — вскричала Луиза, — что для меня все предсказания на свете, если бы я могла любить его, не совершая преступления!
— Ну, читай, читай дальше — это тебя утешит.
— Нет, — ответила Луиза, пряча на груди недочитанное письмо, — нет, если он будет говорить дальше о счастье снова увидеть меня, я, может быть, не уеду!
В эту минуту послышался голос Сан Феличе, звавший ее.
Молодая женщина поспешно вышла в коридор, и Микеле закрыл дверь за ней, а потом, помедлив, — и за собой.
Дверь из столовой, выходящая в гостиную, была отворена; в гостиной находился доктор Чирилло.
Горячий румянец залил щеки Луизы. Ведь Чирилло также знал ее тайну. Впрочем, ей было известно лишь то, что письма Сальвато передавались через комитет освобождения, членом которого он был.
— Милый друг, — сказал Луизе кавалер, — вот наш добрый доктор, который давно уже не был у нас и сейчас пришел справиться о твоем здоровье; надеюсь, он останется тобой доволен.
Доктор приветствовал молодую женщину и с первого же взгляда заметил ее мучительное смятение.
— Ей лучше. — сказал он, — но она еще не совсем поправилась, и я рад, что зашел сегодня.
Доктор сделал упор на слове «сегодня». Луиза опустила глаза.
— Итак, — сказал Сан Феличе, — надо оставить вас одних. Поистине, вы, врачи, имеете привилегии, каких нет даже у мужей. К счастью для вас, мне предстоит сделать кое-какую работу; иначе я, конечно же, подслушивал бы у дверей.
— И напрасно, дорогой кавалер, — сказал доктор, — потому что мы будем говорить о самых важных политических делах, не правда ли, мое милое дитя?
