за стол совещаний. Но известно, что в тот день, когда Сюлли высказался так откровенно, король не удалил из комнаты своих любимцев.
Рядом с Гийомом и Жубером при дворе Людовика XIII является еще один шут, а именно Маре, о котором говорит Таллеман в своих «Историйках» («Historiettes» [65]); как кажется, у этого Маре было достаточно ума и сметки.
«Людовик XIII, – рассказывает Таллеман, – прискучив беспорядочною жизнью Мулинье и Жюстиса, своих двоих музыкантов из придворного хора, приказал наказать их тем, чтобы им давать только половинное содержание. Маре, узнав об этом, взялся им помочь. Он провел их во дворец к утреннему приемy короля; в то время, как его величество был еще занят своим туалетом, эти оба музыканта стали плясать перед королем в масках и в крайне оригинальных костюмах: на одном из них была только исподняя одежда и не было верхней, а на другом была только верхняя и не было исподней.
– Что это значит? – спросил удивленный король.
– Ваше величество, – отвечали музыканты, – кто получает половинное содержание, тот может и одеваться только наполовину.
Король засмеялся и простил провинившихся музыкантов.
Таллеман де Рео рассказывает еще о другой черте характера Маре. Так, однажды у покойного короля был покойный д’Эпернон. Король обратился к Маре и приказал ему, указывая на герцога:
– Покажи нам, каков он бывает, когда или сердит, или болен.
Шут повиновался и голосом д,Эпернона закричал:
– Позвать сюда моего шута Блеза!
– Ваша светлость, это никак невозможно…
– Для лица в моем положении все возможно.
– Ваша светлость, он умер два месяца тому назад.
– Все равно скажите, чтобы он ко мне явился!
Герцог д’Эпернон, присутствуя при этой сцене, смеялся из приличия; когда же король вышел из комнаты, Маре поспешил извиниться перед герцогом.
– Ничего, – сказал герцог, – вы шут, каких мало.
А между тем герцог д’Эпернон был одним из самых знатных вельмож Франции; он был пэром, адмиралом, генерал-полковником французской инфантерии, губернатором Меца и пр., и все же извинил Маре его дерзость; но Ришелье был менее снисходителен к этому шуту. Однажды Ришелье зашел к королю как раз в то время, когда он был занят бритьем бороды своего шута. Конечно, король производил эту операцию очень плохо. Когда бритье закончилось, король спросил с шута установленную плату.
Шут высыпал мелочью пятнадцать су.
– Этого мало, – заметил король.
– Если в другой раз будете лучше брить, то я вам дам и тридцать… – отвечал шут.
Такой ответ показался кардиналу очень дерзким, и он удалил шута от двора; только после смерти кардинала Маре опять попал в королевские шуты.
Кроме этих названных шутов у Людовика XIII был еще шут, Жан Дусе, которого он сам отыскал совершенно случайно в одной деревушке близ Сен-Жермена. По словам Таллемана де Рео, эта встреча короля с простым мужиком была совершенно случайная; король обратился к крестьянину с несколькими вопросами, на которые мужик отвечал толково, хорошо и нисколько не стесняясь; наконец, крестьянин задал королю сам следующий вопрос:
– А что, там у вас хлеба такие же хорошие, как и у нас, или поплоше?
Этот вопрос так понравился королю, что он увез крестьянина вместе с собою в Сен-Жермен. Там король стал играть с мужиком в камешки (pierrette) и выиграл у него десять су; проигрыш привел Жана Дусе в величайшее негодование; король же был так доволен своим выигрышем, что пошел показать его Ришелье. Дусе был оставлен при дворе. Однажды король подарил ему двадцать червонцев, Дусе взвесил их на руке и сказал:
– Ах, государь, эти деньги опять вернутся к вам в виде налога!
Ему сшили нечто вроде женского платья светло-красного цвета, отделанного позументами, и отпустили в деревню с тем, чтобы он приходил к королю два раза в неделю. Однажды он явился к королю не в этой одежде, ссылаясь на то, что был праздник и что в церкви народ вместо того, чтобы молиться Богу, смотрел только на его яркий костюм. Семья Дусе получила от короля некоторые льготы. Кажется, этот шут умер почти в одно время с королем. Его племянники, известные под именем Жанов Дусе, хотели занять его место, но это были очень плохие шуты. Вероятно, Севинье имела в виду именно этих шутов, когда писала письмо Бюсси-Рабутен [66] от 18 марта 1678 года. Она их сравнивает довольно странным образом с Буало и Расином, которые следовали за армией Людовика XIV в качестве историографов во время войны с Голландией: «Они удивляются этим несметным легионам и их утомлению. Мне кажется, что у них вид, напоминающий Жанов Дусе!»
Жан Дусе не считался официальным придворным шутом, так как он являлся ко двору всего только два раза в неделю. Последний шут, занимавший эту должность, был знаменитый Л’Анжели или Ланжели, о котором говорит Буало в своей первой сатире, озаглавленной «Отъезд Поэта» (сатира I, стих 109):
«Un poěte à la cour fut jadis à la mode;
Mais des fous aujourd’hui с’est le plus incommode,
Et l’esprit le plus beau, l’auteur le plus poli,
N’y parviendra jamais au sort de l’Angely» [67].
Первая сатира была написана Буало в 1660 году. Из этого можно предположить, что в то время Л’Анжели пользовался при дворе наибольшей милостью. Р. Жаль, однако, полагает совершенно противоположное общественному мнению, что Л’Анжели принадлежал к состоятельной семье, но занимавшей очень скромное общественное положение. Его отец был придворный портной. Вся семья портного была в близких сношениях со слугами отеля Конде; у одного из родственников этого Филиппа Л’Анжели была дочь, которую крестил некто Этьен де Люпи, конюший принца де Конти. Вероятно, через посредство этого лица Л’Анжели был введен в дом принца, где он служил сначала при конюшне. Герцог Энгьенский, позднее великий Конде, в 1613 году увез его с собою в армию, которая одержала славную победу при Рокруа; герцог нашел Л’Анжели очень остроумным и оставил его у себя в должности шута. Л’Анжели не покидал своего господина даже и во время Фронды [68]. После второй из этих междоусобных войн он подарил этого шута Людовику XIV. Но шут не был в убытке от такой перемены. При дворе ему привалило счастье. Ему все дарили деньги; одни для того, чтобы вознаградить его за те веселые минуты, которые он им доставлял своими шутками. Другие для того, чтобы купить его молчание и чтобы избавиться от его шуток, которые представляли этих людей в смешном виде. Он почти всегда присутствовал при обеде Людовика XIV, стоя за
