— А, господин Серполе, вы шутите, — говорит с изумлением одна дама с диадемой и множеством цветов на голове.
— Нет, госпожа Лятандри, я не шучу. С тех пор как Россини в свои сочинения для оркестра имел много медных инструментов, другие щеголяют один перед другим изобретением новых сильных звуков. Но тсс… начинается. Мне любопытно видеть «Расстрелянного любовника». Должно быть, новая опера, я ее еще не знаю… В Марселе, где я долго жил… я бывал два раза в неделю в театре…
Фромон высовывается из ложи и кричит:
— Молчите же! Какой-то болтун в партере нсем мешает.
Господин Серполе не принимает этого на свой счет, он поворачивается к сидящим позади, повторяя:
— Молчите, болтуны, слушайте пьесу.
Первое действие проходит довольно успешно.
Актеры знают свои роли недурно. Барабанщики, впрочем, еще спят, и третий только что последовал их примеру, но зато четвертый барабанщик заглушает пение Зинзинеты. Слов не слышно, но зато видны ее грациозные прыжки, которыми она сопровождает пение.
— Ей! Вы, барабаны, не бейте так громко! — кричит господин, занимающий одно из последних мест театра.
— Выгнать раек из театра! — восклицает Фромон, сделавшийся защитником актеров.
— Тут понятия не имеют о военной музыке, — говорит госпожа Лятандри, поправляя себе диадему на голове.
Маленький господин начинает припоминать и замечает что-то знакомое в этой пьесе. Восклицания свои он продолжает делать вслух.
— О! да я видал это… да положительно… да, да только название не то было, позвольте сейчас вспомню его.
— Показать двери этому болтуну! — кричит Фромон.
— Молчите, господа, а то вас выведут, — повторяет господин Серполе, смотря на раек.
Но вот появляется Монтезума, с необыкновенною легкостью взбегает на гору, изображенную вдали сцены, а оттуда направляется к публике, выкидывая на воздух разные па из балета.
Господин Серполе, ударяя себе по коленам, кричит:
— Это «Дезертир»… это «Дезертир»!..
— Да, замолчите ж, господин Серполе! — говорят многие.
— О, я теперь уверен, что это «Дезертир».
— Позвольте ж нам слушать пьесу, мы сами содержание ее узнаем и увидим, кто будет дезертировать.
— Вы мне напоминаете, это старая опера, известная под названием «Дезертира», а не «Расстрелянный любовник», ее непременно приостановят!
— Вас самих надо приостановить, если не замолчите, — кричит Фромон, вставая с места и угрожая рукой господину Серполе.
Монтезума, несмотря на шум в театре и беспорядок, продолжает играть свою роль. Делает множество пируэтов и прыжков и нечаянно толкает жандармов, явившихся для задержания дезертира, которые под сильным ударом падают и вместе с Монтезумом катятся по сцене.
Занавес опускается, публика аплодирует весьма сильно этому оригинальному зрелищу.
В антракте господин Серполе не перестает кри-чнть:
— Это нам играют «Дезертира!»
— Ну и что ж из этого, — говорит ему Фромон, — если это и «Дезертир». Все равно, лишь бы занимательная пьеса.
— Зачем они изменяют название? Мне это не правится, я не хочу, чтобы меня надували.
— Очень часто в провинции изменяют название пьес.
— Не следует позволять, я не желаю смотреть и слушать устарелые пьесы.
— Потому-то актеры и изменяют названия.
Во время этих прений в публике, за кулисами происходят еще более оживленные сцены: Монтезума бросается бить жандармов, бывших причиною его падения на сцене; Альбертина прогуливается в гусарских панталонах, разорвавшихся сзади, чего не может закрыть коротенькая гусарская курточка, зашить же эту дыру некому, — все заняты.
— Какой сбор? — спрашивает Кюшо, подбегая к Дюрозо, одетому для роли следующей пьесы.
— Я еще не знаю… Но публики много, верно сбор порядочный.
— Кто мне зашьет панталоны? Не могу ж я перед публикой так показаться.
— Не поворачивайся к ней задом.
— Это очень мило быть так связанною. О, если бы мамаша в состоянии была зашить, но об этом, кажется, нечего и думать.
— Как хорошо нам суфлирует госпожа Гратанбуль… все то повторяет, что мы уже произнесли… это ужасная вещь!
— Барабанщики храпят невыносимо… нечего сказать, хороший эффект.
— Зато один сильно действует за всех. Говорят, что пения совсем не слышно.
— Милочки мои, если панталоны не зашьете, то я не выйду на сцену; ведь невозможно ж показывать публике, так бесцеремонно, эту часть нашего тела.
— Ну! Публика очень бы этим зрелищем не огорчилась.
— Надо бы о нем тоже упомянуть в афишке…
— Вот публика уже топает и хлопает, чтобы поднимали занавес…
— А-а! Вот Гранжерал, ну что, благородный отец, каков сбор?
— Ах! Дети мои, нас ужасно надули.
— Каким это образом?
— А вот каким, что публики много, а денег мило. Зачем вы позволили барабанщикам вводить даром свои семейства? Оказывается, что один из них привел шестерых, другой одиннадцать, а третий пятерых детей, семь женщин и восемь мужчин. Наконец, четвертый занял своим семейством почти весь портьер и галерею. Вот вам отчего публики много, а сбор весь только тридцать девять франков и пятьдесят сантимов!
— Боже мой! Как мало, мы не покроем своих расходов!
— Все же надо продолжать играть, чтобы выказать весь свой талант. Слава разойдется по городу, и следующее представление даст, наверное, больше. Итак, на сцену!
— Я не покажусь, если не зашью панталон.
Вишенка, сжалившись над положением Альбертины, хочет помочь горю. Они отправляются в угол фойе, и Альбертина, нагнувшись, отдает в полное распоряжение Вишенке свой прекрасный глобус; девушка, вооруженная иголкой, всматривается в него, как будто бы изучает географию.
«Дезертир» прошел бы удовлетворительно, но вдруг просыпаются барабанщики и, растерявшись, начинают бить в барабаны со всей мочи, за все время продолжительной паузы. Один бьет отступление, другой ускорение шага, а третий общий сбор, и все это случилось во время самой трогательной сцены между Луизою и Алексисом, и прекрасные их монологи совершенно заглушены.
Пуссемар в отчаянии, — дает знаки барабанщикам, чтоб замолчали, а те не понимают и бьют еще сильнее. Публика ожесточенная… в партер кричат, на галерке свистят, а в райке поют каскадные песни. Наконец, Пуссемар с помощью Кюшо и Дюрозо выводит вон барабанщиков, оставляя только одного.
Представление продолжается. Альбертина выходит на сцену в гусарской форме и поет свою арию. Публика аплодирует переделанному романсу. Прекрасные формы, оживленные манеры, выразительное пение и гусарский мундир Альбертины восхищают публику Немура. Когда она закончила петь свою арию, Серполе восклицает:
