получил наказ от матери, желающей воспитать из сына наследника престола, а её воля была непререкаема. Он слушал Ариса вполуха, отвлечённо и ещё не вникал в суть сказанного им, поскольку в отроческой душе восставала ненависть к этому эллину.
Его жена, редко являвшаяся взору, существовала на вилле сама по себе, как некий бесплотный призрак, но как-то раз, переживая разлуку с матерью, Александр забрался в потаённый угол сада и тут увидел Пифию возле купальни, причём совсем близко. Она сняла хитон, сандалии и обнажённая, медленно, словно драгоценную жемчужину, опустила своё тело в раковину купальни. Прельщённый её изяществом, царевич ощутил к философу мстительное чувство и, уже не скрываясь, продолжал взирать на его жену. А она ничуть не смутилась, увидев отрока; напротив, улыбнулась ему и вдруг поманила рукой!
В тот миг он вспомнил о матери и, устыдившись своих чувств, порскнул в глубь сада и там долго бродил, смущённый, растерянный и подавленный так, что казался себе ниже ростом. Однако же на следующий день, выслушав лекции философа, он ощутил к нему прежние мстительные чувства, и не желание, не страсть, но месть возбудила в нём жажду вновь увидеть его жену. После урока, скрываясь за деревьями, он подкрался к заветной купальне и просидел там долгое время, однако Пифия не пришла. Не явилась она и в следующий день, хотя царевич ждал её до захода солнца. На третий же, чувствуя жар во всём теле, он сам забрался в купальню из голубого мрамора, чтобы освежиться, и внезапно среди зарослей узрел изящные женские ножки в сандалиях. И в тот же миг узнал их! Пифия таилась, скрытая листвой, и наблюдала за отроком. Испытывая бурю смешанных чувств, царевич уж хотел выйти из воды и прикрыться хитоном, но не успел. Жена философа выступила из укрытия и предстала перед ним обнажённой! Лишь сандалии с золотистыми повязками оставались на точёных ножках. И так же как в прошлый раз, бережно погрузилась в воду, оберегая свои золотистые вьющиеся локоны.
Задыхаясь от приливших чувств, Александр чуть не захлебнулся, ибо нырнул с головой. Ему почудилось, будто прохладная вода в тот час же вскипела, запузырилась – так взгорячила его плоть. А от биения сердца взметнулись волны и покатились к её обнажённым персям!
Боясь замочить пышные волосы, Пифия приблизилась к отроку, потянулась было рукой – верно, хотела коснуться его лица, – но вдруг, как рыба сильная, всплеснула ногами, развернулась перед самым лицом, теперь уж не щадя косм своих! И на краткое мгновение выметнулась из глубины, вскользь коснувшись бурыми припухшими сосками его уст. Да и вновь ушла на дно, даже не потревожив водной глади изящным обтекаемым телом. Он же таращился, оцепенелый, поражённый и восхищённый одновременно. А прелестница внезапно, теперь как птица, выпорхнула на сушу, подхватила хитон и ещё через мгновение пропала в густом саду…
Царевичу почудилось: на самом деле её не было! И это материализовались его грезы, это мечты обрели плоть и возникли перед взором! Только уже не в образе матери – совсем другой женщины, однако же влекущей к себе с невероятной и трепетной силой. Он бы поверил, что это так и в самом деле, ибо накануне прослушал лекцию о материализации. Поверил бы! Но на устах его остался невидимый и чувственный след, то бишь щемящее ощущение от твёрдых и шероховатых сосков её персей!
С той поры он утратил покой, с неимоверной страстью мечтая о следующей встрече с Пифией, испытывая буйство плоти и мстительное чувство к философу, каждодневно плетясь за ним по дорожкам сада. Его слова теперь и вовсе не достигали слуха, но побуждали к грёзам! А жена учителя более в саду не появлялась ни днём, ни ночью, продолжая существовать на вилле, словно призрак. Отрок же, гуляя в одиночестве, какой бы ни избирал путь движения по саду, всё время оказывался возле памятной купальни, где иногда садился на голубой перламутр и плакал от переполняющей его бездумной радости.
Так миновал целый месяц, в течение которого восторженный отрок всё ещё искал Пифию и наполнялся ненавистью к учителю так, что, нарушая правила, начинал дерзить ему или вовсе убегать, оставляя одного на аллеях сада. Тогда и случилась их третья встреча, как всегда внезапная: бессонной ночью Александр возлежал в одной из уютных беседок и, прикрыв глаза, с лёгкой грустью воображал, как если бы сейчас пришла к нему прелестная жена философа. Он ждал её шагов, и много раз ему чудилось: идёт! Но это шёл дождь…
И, о чудо, – она явилась, словно опять воплотившись из грёз!
Вдруг на грудь царевича упали её шёлковые волнистые волосы, а руки наконец-то коснулись лица. В тот миг он впервые в жизни ощутил ток крови в своём теле и ещё тончайший запах индийских благовоний! Полагая, что это сон, не захотел открывать глаз, однако услышал шорох ткани спадающего с плеч хитона и, потянувшись, ощутил под ладонями её упругие и плотские перси! Жар томления вкупе с клокочущей кровью в единый миг охватил тело, однако Пифия отвела его руки, не давая взять себя, а всего лишь тронула коготками солнечное сплетение, отчего буря судорожных чувств выгнула отрока в полумесяц.
Царевич, некогда обуздавший и смиривший дикого Буцефала, теперь напрасно искал поводья и стремена, чтобы обуздать стремительный и дерзкий нрав сей кобылицы. Обнажённая, однако же в сандалиях изящных, она сама, словно искусная наездница, вскочила верхом, и мир утратил всякое материальное воплощение. Кровь, стучащая в жилах, перевоплотила отрока в кентавра! Послушный воле женщины, он мчал её по аллеям сада, ликуя и восхищаясь, а Пифия смеялась или стонала сладострастно, обнимая его шею, когда перевоплощённый наследник македонского престола, оттолкнувшись от земной тверди, летел над нею.
Так бы они резвились долго, не таясь, не наблюдая времени и ничего не опасаясь, но отрок-кентавр ещё был отроком! Он будто споткнулся враз всеми копытами, чуть не сронил свою всадницу, и, дабы не упасть, она вцепилась в гриву, ровно львица, выпустила когти. И вскрикнула!
Её тревожный глас вдруг перелился в зов материнский:
– Бажен!
Реальность, о которой долго и нудно толковал философ, внезапно возвратилась. Пифия ещё была в руках отрока и ложе в беседке не сошло со своего места, но перед ними стояла Миртала и учитель Арис! Он вырвал свою жену из объятий царевича, отнял, как отнимает добычу более сильный хищник, и прочь увёл.
А гневная мать, склонившись к сыну, ударила в лоб костяшкой согнутого перста и словно заклеймила незримым клеймом!
С той поры,
