Котов.
Богданович молча ковырял палкой догорающий костер. На небо высыпали звезды. И, секретарь райкома, ища глазами знакомые созвездия, сказал со вздохом:
– Да что же ты так, Петр Ефимыч, на Захаровых-то взъелся? Они ведь твоего сына, Гришу, сколько лет кормили и растили… Как родного. А ты в это время контру аж до Тихого океана гнал.
Карагодин тяжело поднялся, стал мочиться на тлеющие угли.
– Испортили они мне сына, Яков Сергеич! – бросил он, не прекращая своего занятия. – Дюже испортили, подкулачники недобитые!.. Пармен с Парашкой, родители Ивана, люди богобоязненные, суеверные, воспитали не мужика, а мякину… Хоботье у него вместо стержня внутри. Мягок и слюняв, как сопля, жидок на расправу… А нам нужны железные люди. С железными сердцами. Я газетке вычитал.
– Ничего, ничего, – успокоил его Котов. – Еще успеет пойти в люди, как Горький Максим, пройти свои университеты. Глядишь, еще один железный Феликс придет корчевать наше полесье.
Начальник Краснотырского НКВД неожиданно обернулся ко мне:
– А вы, доктор, какие университеты прошли?
– В тюрьмах не сидел, бомбисты меня, увы, не обучали азам политграмоте, – поспешил заверить я строгого начальника.
– Это, гражданин Альтшуллер, дело поправимое, – загадочно улыбнулся мне Котов. – Вы не представляете себе, насколько это поправимо в нашем свободном государстве при нашей диктатуре.
– Тиха-а-а!..– вдруг хрипловато вскрикнул Карагодин. – Молчать, мать вашу!…
Мы переглянулись. Где-то вскрикнула ночная птица. Хрустнула сухая ветка под грузным Богдановичем.
– Что значит – «тихо»?.. – тоже переходя на шепот, спросил Котов. На всякий случай он достал из кармана вороненый наган и взвел курок.
– Не трынди!.. – свистящим шепотом оборвал Петр Ефимович. – Я слышу его… Это его вой. К покойнику. К смерти…
Котов подбросил в умиравший костер хвороста и, озираясь, стал водить дулом нагана по сторонам.
– Слышь, воить!.. – просипел Карагодин. – Думал я, шо он сдох давно… Не, живуч, гадина… Сам быстрей сдохнешь, а он будить жить и жить… Бессмертен пёс-то…
Богданович потянул меня за рукав.
– Это что – болезнь, доктор? Галлюцинации? Лечить, лечить нужно нашего боевого товарища…
– Кого это ты там слышишь? – недовольно спросил Котов. – Ежик вон в старой листве шуршит. Больше ничего не слышу.
– Тиха-а-а!.. – снова испуганно вскрикнул бедный мой пациент. – Воить пес черный! Воить, зараза!.. Навоить покойничка нам к утру, как пить дать!
Петр Ефимович поднялся на деревянных негнущихся ногах, добрел до телеги. Лошади испуганно всхрапнули, провожая возницу сторожким взглядом.
Он ухватился еще деревянными руками за бортик телеги, кое-как перевалился на еще не просохшее после ливня свежее сено. Лицо его было искажено страхом. Белые глаза смотрели на мигающие звезды, как смотрят покойники в вечность.
– Жаль мужика, – сказал Богданович. – Незаменимый для нашей власти мужик. Он ведь до последнего с контрой воевал. В тайге Уссурийской взвод офицеров один порубал. В Китай спасаться шли… Не дал врагам улизнуть. Боевой мужик, этот Карагодин. Подлечить только надобно.
– А про какого он пса-то бредил? – спросил меня Котов.
– Это типичная клиническая картина эпилепсии. В медицине называется аурой больного. Слуховые галлюцинации. Перед очередным приступом всегда одни и те же…
– Лечить, лечить, боевого товарища! Он народной власти еще пригодится…– Яков Сергеевич закашлялся, глядя, как жестоко скрутил припадок его товарища по партии.
Ему не дал договорить теперь уже вскрик Котова:
– Тиха-а-а!.. Слышишь, Богданович?
Он наклонился над его ухом, брызгая в лицо слюной и тыкая в ночную темь дулом нагана.
– Что – слышишь?
– Вой?
– Чей вой?
– Пса этого… Черного…
– Акстись, Семен!.. – начал было Богданович, напряженно вслушиваясь в пугающую тишину: где-то прошуршала крылами летучая мышь, гоняясь за добычей; монотонно скрипели колеса телеги, дышали лошади, управление которыми я взял на себя.
– Скажите, доктор, а не заразны ли такие галлюцинации для других? – с опаской спросил секретарь райкома.
– Нет, Яков Сергеевич, – успокоил я районного начальника. – Эпилепсия не передается ни воздушно-капельным путем, ни через какой другой контакт… Это приобретенная вследствие органических или психических поражениях головного мозга болезнь. Аура болезни – безотчетные страхи, слуховые или зрительные галлюцинации.
– Ах ты, гадина! Вон он! Вон он! Стреляйте! – услышал я за спиной возглас Котова. И он трижды пальнул в ночь.
– Семен! – вцепился в начальника НКВД Богданович. – Что там было?..
– Да чёрная собака! Здоровущая! С телёнка, не меньше…
Лошади снова понесли, норовя второй раз перевернуть телегу.
– Господи!.. – взмолился Богданович. – Ну и командировка в эту проклятую Аномалию! Пронеси, Господи!…
Теперь уже я изо всех сил сдерживал лошадей. Слава Богу, лесная дорога кончалась. После молодого ельника начинался заливной луг.
– Тпру, стойте, родимые!.. – пытался остановить я конную тягу.
– Вон он, проклятый!.. – толкнул начальника райотдела НКВД под локоть Петр Ефимович. – Стреляй, Котов! Стреляй же!..
Тот наугад выстрелил в темноту.
И тут, как мне показалось, прямо перед соловой кобылой, мелькнула какая-то тень. Комбедовская лошадка всхрапнула и чуть не вывернулась из оглобли. Тень огромной собаки вроде стала уходить в сторону леса, пока не скрылась в густой тьме чащи.
К дому Карагодиных мы приехали без сил, будто кто-то, неведомый, опустошил не только жизненный запас, но и наши души. Разговаривать не хотелось. Мы молча спешились с телеги. Петр Ефимович, долго перелезал через грядку 16 телеги, зацепился за нее рубахой и с треском вырвал из одежды солидный клок. Он зачертыхался, но Богданович остановил поток матерного словоблудия:
– Не матерись только, Петр… Не гневи небо…
Карагодин вошел в хату, не пригибаясь. И больно ударился головой о матицу 17. Но только стиснул зубы, глотая бранные слова.
– Ты бы лампу, что ли, зажег, Петруха!… – почесывая лоб, зло бросил он хозяину.
Главантидер, хорошо ориентируясь в темноте по памяти, снял с выступа на печи керосиновую лампу, чиркнул спичкой и снял закопченное разбитое стекло. Фитиль густо закоптил, завонял на весь дом, контрастно подсвечивая наши страшные изможденные лица.
– Вечерить ща соберу… – буркнул Карагодин, бросая не погасшую спичку на загнетку 18.
– Гляди, пожар сделаешь… – назидательно сказал Богданович.
– Вот и сделаю! – засмеялся Петр Ефимович. – Я тако-о-ой пожар раздую, вся Слобода вздрогнет…
И он, как опытный заговорщик, подмигнул Котову:
– А сгорить эта халупа – не беда… Власть быстрее расстарается, чтобы её верному псу новые хоромины поставить…
– Власть сама в одних портах с восемнадцатого года ходит, – возразил Котов, засовывая руки в карман своих кожаных галифе.
– Зато какие штаны!.. – поцокал языком Главантидер. – Из чертовой кожи… Им же сносу, Семен, нету…
Хозяин вышел в сени, загремев пустым ведром.
– Ничего нетути… Хоть шаром покати! – отозвался он оттуда.
– Покрали, сволочи?.. – поинтересовался Котов.
– Да не, – возвращаясь, сказал Карагодин. – Дома-то меня не бывает… Всё воюю, воюю,
