— Вы вывели новую породу, дон Франсиско?
— Об этом еще рано говорить, дорогой капитан, но я надеюсь, я очень надеюсь…
Миранда умолк, продолжая ласкать жеребенка, а Хорнблоуэр решил пока воздержаться от дальнейших расспросов. Если Миранда захочет, — а в этом он почти не сомневался, — то сам ему все расскажет. Капитан давно усвоил, что любой человек с особой охотой рассказывает о своих пристрастиях, да так, что порой его бывает трудно остановить. Хорнблоуэру же не очень хотелось выслушивать бесконечные рассуждения о предмете, о котором сам он не имел представления. Он знал, однако, что рано или поздно ему все равно придется терпеливо внимать излияниям хозяина, но это могло помочь добиться расположения будущего напарника по операции, и поэтому он морально был готов к такому испытанию.
Оторвавшись, наконец, от жеребенка, носившего, кстати, многозначительную кличку Адам, граф прошел с Хорнблоуэром до конца ряда, но по его рассеянному виду было заметно, что остальные лошади интересуют его гораздо меньше.
Снова очутившись во дворе, Миранда и Горацио некоторое время оставались около двери в конюшню, щурясь от яркого солнечного света. А затем последовал ожидаемый и потому не заставший Хорнблоуэра врасплох вопрос.
— Ну и как вам мои лошадки, дон Горацио?
— Великолепно! — вполне искренне ответил тот.
— Видели бы вы мои конюшни в Лиме! — сказал со вздохом Миранда. — Но и эти неплохи, особенно Адам. Вы знаете, дон Горацио, только здесь, в Англии, мне удалось, наконец, получить жизнеспособное потомство от скрещивания андалузской и английской пород. Я пробовал добиться того же дома, но английские лошади у нас почему-то не выживают. Я не знаю, в чем дело. Быть может, на них отрицательно влияет высокогорный воздух или вода у нас какая-то другая… Но с Адамом мне повезло. Если удастся создать хотя бы небольшой табун, можно считать, что жизнь прожита не зря, и поколения моих предков, разводивших лошадей, возрадуются на небесах делу рук моих.
Хорнблоуэр выслушал эту тираду с некоторой тревогой. Если сейчас позволить Миранде высказаться до конца, он может проговорить до поздней ночи, усевшись, что называется, «на любимого конька». Поспешно собравшись с мыслями, капитан спросил:
— Прошу прощения, дон Франсиско, что отвлекаю вас от темы, но мне очень хотелось бы выяснить, почему ваши люди разместились в палатках, хотя в самом монастыре места более чем достаточно?
— Лагерная жизнь составляет часть процесса обучения, — любезно пояснил Миранда. — Согласитесь, капитан, что в боевой обстановке не часто удается заночевать под крышей. Пусть привыкают, они же солдаты, не так ли?
— Но ведь вы сами живете в роскошных, по сравнению с остальными, условиях, дон Франсиско. Не думаете ли вы, что такая дискриминация может вызвать нежелательные эмоции у ваших легионеров?
— Вы преувеличиваете, — засмеялся Миранда, — ничего подобного мне не грозит. Вы, как капитан, тоже ведь занимаете лучшую каюту на корабле, в то время как ваши матросы вынуждены спать в душном трюме вплотную друг к другу. Но разве это повод для обиды на капитана?
Хорнблоуэр вспомнил свою крошечную каюту на «Пришпоренном», где трудно было повернуться, не задев чего-нибудь, но вынужден был все же мысленно признать правоту слов собеседника. Дон Франсиско, в сущности, являлся тем же капитаном корабля, только сухопутного, и в качестве такового имел полное право на определенный комфорт, чтобы не отвлекаться от основного своего дела — управления. Нельзя, правда, было отрицать, что ковры, хрусталь и столовое серебро, не говоря уже о винах, сделавших бы честь погребу любого герцога, намного превосходили уровень простого комфорта. Но и осуждать графа в пристрастии к роскоши Хорнблоуэр не торопился. Хрусталь и серебро он встречал на столе у обычных капитанов, а великолепие адмиральских кают вполне могло соперничать с богатством убранства и обстановки в гостиной Миранды. Должно быть, этот человек обладал немалым состоянием, так как трудно было предположить, что военное или иное ведомство выделило такие большие деньги на текущие расходы Миранды и его людей. Хорнблоуэр не рискнул задать прямой вопрос, поэтому ограничился косвенным:
— Вам, наверное, приходится нести немалые расходы на содержание всего этого хозяйства, дон Франсиско? — сказал он с ноткой сочувствия в голосе.
— Увы, друг мой, вы даже не представляете, с какой скоростью этот проклятый монастырь пожирает мои деньги! — воскликнул Миранда с нескрываемой горечью. — Мой кредит почти исчерпан. Еще два-три месяца здесь, и мне придется продавать лошадей, ковры, вино, а самому переселяться в палатки к легионерам. Мой дядя, который живет в Лондоне, — очень хороший и щедрый человек, но и у него терпение имеет предел. Дядя — банкир, — пояснил дон Франсиско, заметив недоуменный взгляд капитана. — Он открыл в Англии отделение нашего семейного банка в Лиме специально для финансирования торговых операций в Европе. Будь я один, никаких проблем не возникло бы, но содержать шесть десятков человек весьма обременительно даже для такого богатого семейства, как наше. К тому же дядя не слишком одобрительно относится к моим планам. Его можно понять — он старый человек, да и Америку покинул лет двадцать назад. Он успел забыть, что значит жить под властью алчных губернаторов и чиновников. Старик искренне считает, что мне следует вернуться домой, жениться и сидеть смирно, выращивая лошадей и детей, не касаясь политики. Мы с ним принадлежим к разным поколениям и не способны, видимо, понять друг друга. Приходится делать вид, что я поддаюсь на его уговоры, но с каждым разом получать деньги становится все труднее. В прошлом месяце, например, мне пришлось намекнуть старику, что я не прочь заняться банковским делом и со временем заменить его на посту директора банка. Тот прослезился и выдал мне вдвое больше обычного, но дважды такой трюк не повторишь.
— А разве вы не получаете никаких субсидий от правительства? — удивился Хорнблоуэр. — Насколько мне известно, многие эмигранты, в том числе испанцы, получают ежемесячное пособие.
— Жалкие гроши! — презрительно фыркнул Миранда. — К тому же большинство моих парней находится в Англии нелегально. А без документов ты уже не человек, а, в лучшем случае, — бродяга. Кстати, дон Горацио, вы знаете о том, что по английским законам за бродяжничество судья имеет право подвергнуть преступника самым суровым наказаниям: от позорного столба и бичевания до смертной казни через повешение. Я уважаю любовь англичан к традициям, но это уже чересчур. В наш просвещенный век пора бы пересмотреть ваше уголовное уложение.
