соберёт войска… Покуда ты собираешь редкости и манускрипты! Надолго оставаться в Египте весьма опасно, персы отрежут нам пути, запрут на Ниле, как в клетке. Уйдет много сил и времени, чтобы пробиться на Восток! А морем на кораблях нам не уйти. Флот супротивника господствует повсюду… И ещё подумай, что станет с войском, разжиревшим от неги и лени?
Тут Александр ровно ещё раз проснулся:
– Ты кто таков? Историограф или стратег, чтобы размышлять о сём? Удел твой слушать и скрипеть пером!
Столь резкой отповеди он не ожидал и в первый миг смешался. Воспитанный в одном гнезде с царевичем, он мыслил себя не равным, но особо приближенным и смел говорить то, что всем иным претилось. К тому же, отправляя войско в поход, философ завещал Александру во всём слушать советов летописца и даже так сказал:
– Не историографа даю тебе, не друга, а свои уста, свои глаза и уши. Посредством Каллиса ты станешь воспринимать явления, как я бы их воспринимал. В час трудный или роковой всё время держи рядом, под рукой, и речам внимай. Его слова суть мои наставления, ибо наш дух един!
А самому летописцу наказал быть выше негодования, обид, тем паче на царей, де-мол, такие чувства и философия несовместимы, они претят взирать на мир и видеть его суть.
– Я повинуюсь, о пресветлейший сын Амона, – на восточный манер поклонился Каллис. – Ты фараон и, несомненно, солнцеподобен, коль признан оракулом. Честить и чтить ныне станут тебя, лучезарный, однако же читать меня, походного писаря. Свет моей мысли пронзит тысячелетия, достигнув будущего, а сказ мой, вину подобно, со временем будет лишь крепнуть и хмелить потомков. Когда мы зрим великолепие дворца, нас восхищает не его владелец – искусство зодчего. Добро же, государь, пойду скрипеть пером… Но то, что наскриплю, останется в веках, на суд времён.
После таких слов блистательный сын бога Ра вдруг потускнел, и белокожее лицо его порозовело. Он сдернул с головы короны и немес, швырнув их в угол шатра и опрокинув набок походный трон, сел на широкий подлокотник: обыкновенно царь так восседал, когда предавался мыслям либо стихии воображений.
– Можешь писать, – сердито и примиряюще промолвил. – Я презираю ваш эллинский нрав словоблудия! В чём вы искусны, так это плести словесные тенёты, как пауки…
Каллис усмехнулся и тоже сел, однако у порога и на пол: спесь с фараона он стряхнул, как пыль дорожную, и был доволен.
– Это не словоблудие, Александр, и не тенёеты – суть наука философия, которой и ты обучен. Стихия мысли.
– Мне ближе стихии естества!
– Ты варвар, государь, – вновь усмехнулся летописец. – Но об этом я писать не стану ни в коем случае. Напротив, подчеркну твой эллинский дух и природу… Ты возвратился из храма Ра изнемождённым. Неужто беседы с оракулом Амона труднее битв?
Царь помолчал и глубоко вздохнул:
– Не пытай меня, Каллис… Я беседовал не с оракулом – с богами. А их откровения суть таинство.
– Пытать и не намерен. Хотел лишь не любопытства ради, а пользы для спросить, кто надоумил возвести столицу в дельте Нила? Тем более Музейон мира, куда ты вознамерился собрать редкости варваров и их святыни! Готов присягнуть: подобная затея продиктована не волею кумиров.
– Да, на это моя воля! – с вызовом молвил сын Амона. – Будучи под сенью храма своего отца, я зрел в воображении чертоги. В образе звезды о трёх лучах. Четвёртый был устремлён в небо! И по нему спускались наземь боги… На переправе через Геллеспонт я знака ждал. А позрел его здесь, на родине богов. И потому столице моей империи быть в дельте Нила, на берегу моря, где сочетаются все стихии естества и мысли. Здесь я стану добывать Время.
Каллис не сумел скрыть подозрения, однако же сказал уклончиво:
– И от учителя я слышал нечто подобное… Вы оба с Арисом стали толковать о столь чудной добыче. И после того, как возвратились с Понта…
Летописец ничего не знал, что приключилось под Ольбией, и потому царь, пожалев, что ненароком проговорился, отвёл его внимание:
– Мне знак был – строить город и Музейон мира!
– Подобный знак можно истолковать двояко, – заметил Каллис. – В ветхие времена вавилонянам тоже было знамение, и они вздумали построить башню, дабы небес достать, соединить с землёй. Что приключилось, известно всем. Не сочетание случилось, но свара, допрежь того незнаемая. Не люди разбрелись, утратив свой язык единый, – стихии разобщились! А в те времена цари были мудрее и ближе к богам…
– Но мне привиделись чертоги! О трёх лучах дворец! Соединённый с небом!.. Храм науки, храм мировых искусств, собранных воедино. Он станет святилищем, где я взожгу неугасимый огонь мысли, знаний и всех стихий естества!.. И если я воздвигну сии чертоги, пирамиды Египта станут просто гробницами! Могильными камнями, которые заносит песком пустынь… Я зрел всё это и осознавал как знак, ниспосланный богами.
Историограф не проникся ни его восторгом, ни страстью и жаждой сотворить великое.
– Оставь, государь, попытки проникнуть в тайную суть знаков. Ты не волхв, не чародей досужий и уж тем паче не зодчий и строитель. Ты воин и полководец, чем и прославишься и прослывёшь в веках. И ныне след не столицы возводить и не музейоны, но персам отплатить за оскорблённую и славную Элладу. Исполнить то, что заповедал тебе учитель. Не уповай на сан фараона и благосклонность оракула. Они потребны лишь для того, чтобы усмирить Египет. Ты ведь не тщеславия ради воздел на голову короны и принял на себя ореол сына бога?
– Я – сын Амона!
– Это несомненно: всякий царь в египетской земле суть фараон и сродник бога солнца. Пока полки твои не обратили в бегство Дария, он пребывал в сём сане…
– Ты, Каллис, мне не внял… Я истинный и кровный сын бога Ра! Моим отцом был Раз! Или иначе Перун и Один! Все они – божественная суть Амона! И оракул подтвердил мою природу.
Историограф оспаривать не стал, а поступил мудрее.
– Добро, – вдруг согласился он. – Коль это засвидетельствовал сам оракул, мне ли, писарю, тягаться с ним? Но с твоего позволения я запишу: ты – единокровный сын Зевса. Ну, сам помысли: Раз, кумир варваров, а ты суть эллин, и отцом твоим может быть лишь бог соответствующий!
– Пиши что хочешь, – царь отмахнулся. – Мне недосуг с тобой. Пусть трубят сбор! Мы выступаем в дельту Нила!
Миртала была уже на сносях, и шёл весенний месяц таргелион, когда вернулся из долгого похода Филипп, прежде неведомым ему
