пробудил Мирталу.
– Постой! – вскричала она страстно, хотя ещё мгновение назад не могла разжать стиснутых уст. – Постой!.. Вино отравлено! Не для тебя – для волхва был заготовлен яд! Не пей!..
Он будто не слышал, а, запрокинув голову, вкушал с жадностью и нетерпением, как всякий жаждущий. Тогда она схватилась за ручку сосуда и попыталась отнять, но Раз держал крепко и пил, пил!
И оторвавшись, оживлённый, с блестящим взором, широким жестом отёр уста:
– Благодарю!.. Добро взалкал!
Миртала упала на колени и взмолилась:
– Зачем же, коль знал – вино отравлено?! Там зелье из куриды!.. Я мыслила отомстить скопцу!
Раз встряхнул золотую гриву своих волос, улыбнулся, но не успел ответить, как веки опустились, ослабли руки, сам же он, ровно мотылёк ночной, повалился на пол и в тот же миг заснул. Охваченная страхом и безвозвратностью, она отпрянула и, видя, что он жив ещё, приподняла голову, потрясла, огладила волосы, лицо, уста – все тщетно!
– Проснись! – вскричала, и вспугнутые её голосом голуби враз взмыли в ночное небо, наполнив Пеллу трепетом крыльев.
Он спал с улыбкой на лице и того не ведал, что смерть близко, рядом, коварный яд уже бежал по жилам и подбирался к сердцу. И тогда в отчаянии, повинуясь внезапному чувству потери, Миртала стала ласкать его волосы и грудь, облитую вином, шепча при этом исступлённо:
– Восстань, мой бог… Открой глаза!.. Ну, поднимись!.. Я сотворила это, местью влекомая! Ибо волхв презрел меня и опозорил! Так мне пригрезилось… Но ныне в яви заклинаю – прости и встань!
Почудилось, он отзывается на ласки и оживает. Вот застонал и будто потянулся, вот веки дрогнули, и огонёк лампады от его дыхания затрепетал!
Однако под ласкающими ладонями её уже бежал озноб: он зяб на каменном полу, она же, напротив, горячела, испытывая жар, как будто вновь вылизывал её плоть очистительный огонь, вызывая боль и жажду нестерпимую.
И вдруг из скопца Раз перевоплотился в жаждущего плоти мужа!
Но Миртале так хотелось пить, что показалось, огонь вырвался из уст, когда перед её очами возник сосуд с отравленным вином – манящий, с вожделёнными каплями, оставшимися на устье серебряного горла.
Словно росу с листа оливы, Миртала слизнула их и ощутила несравненный вкус, как в детстве, когда, уподобившись детям рабов, она вкушала падь, медовую росу. После чего прильнула к сосуду с отравленным вином, усмирила жажду и, сорвав с себя одежды, легла, покрыв собою его стынущее тело….
Никто из сопровождавших Александра не приближался к святилищу Ра, в том числе и Каллисфен, бывший тенью философа, теперь жаждущий обрести сей статус и при царе Македонии. Храмовая стража в чёрных одеяниях была неподвижна, молчалива и напоминала каменнолицых сфинксов, однако оказалась ловка и проворна, когда по наущению историографа и под покровом ночи три пажа агемы попытались пройти сквозь этот заслон. Никто не слышал ни шума схватки, ни лязга мечей, однако три молодца, умеющие постоять и за себя, и за государя, были в мгновение ока обезоружены, повержены на землю и искалечены. Всем отсекли большие пальцы на руках и ногах. Окропляя кровью зелень оазиса, они прибрели в стан македонцев и в отчаянной ярости чуть не убили Каллиса, но никто из них уже не мог крепко стоять на земле, взять рукоять меча либо метнуть копьё. Учитель Арис избирал в агему не только высокородных и отважных юношей, доказавших преданность; мерилом приближения были ум проницательный и способности к воеводству, дабы со временем было кому доверить фаланги и гетайров. Для этих храбрецов, лишённых пальцев, уже была недостижимой стезя полководцев, а гордость не позволяла волочиться в обозе, на рассвете их нашли мёртвыми: все трое запоролись на своих мечах.
Чем дольше Александр оставался наедине с оракулом, тем более летописец испытывал томление, любопытство непомерное и тревогу. Философ обязал не отпускать царя ни на шаг и всякое его действо, поступок, слово отображать на папирусе, а миновали сутки, как жрецы Амона ввели его в храм, и что там происходило, оставалось тайной. Наутро Каллис взял из казны три меры золота и пять серебра – ровно столько платили тем супостатам, кто по доброй воле вызывался открыть ворота осаждённой крепости. Взвалив перемётные сумы на верблюда, он снял одежды вельможи и, обрядившись в грубый гиматий погонщика, приблизился к стражникам и, умышленно проткнув ножом суму с серебром, пошёл вдоль строя. Монеты сыпались густо сверкающим ручейком, поблёскивая в лучах восходящего солнца, и продолжали серебриться в траве, ровно крупные капли росы; не узреть этого было невозможно, однако на точённых из мрамора лицах не дрогнул ни один застывший мускул. Так летописец прошествовал вокруг храма и, когда повёл верблюда в другую сторону, прорезал суму с золотом.
До путешествия в оазис Амона македонцы прошли немало стадий и взяли изрядно городов и крепостей не только приступом; не зря Филипп любил повторять: дескать, верблюд, нагруженный золотом, возьмёт самую неприступную крепость. Ни эллины, ни персы, да и любой иной народ Середины Земли не устояли бы перед ручьями серебра и злата, текущими из сум, и бросились бы поднимать – чёрные стражники стояли, как изваяния, и в каменных глазах отражалось лишь восставшее солнце. Выметав так всю казну, историограф сам удалился и увёл верблюда, чтобы, затаясь под деревом масличным, понаблюдать, что же станет.
Храмовая стража была слепа или не ведала сути драгоценности и блага, которые приносит имение монет. Для египтян в оазисе Амона они были ровно сор, ну или цвет, облетевший с дерев и никому не нужный, ибо потребен лишь плод. Теряясь в мыслях, чем же ещё испытать и искусить охрану, Каллис до полудня потом ползал в траве и пыли, собирая деньги, и только тогда заметил недоумение на лицах стражи: они взирали на него точно так же, как многомудрые эллины на простодушных варваров. Не зря философ, отсылая Александра в Египет, изрёк наставление, де-мол, страна сия есть сердцевина мира, суть родина богов, где нет законов, приемлемых для Середины Земли, где высшей ценностью чтут Свет и Время – всё то, что даётся иному миру даром. По крайней мере, так считает мир. У них на Ниле даже царь именовался светом, ибо «фараон», или иначе «хараон», на многих наречиях означает «свет он».
А свет есть бог.
Царь вошел в храм тёмным, но на исходе второго дня явился просветлённым и уже был в одеждах фараона. Полосатый немес лежал на голове и плечах, увенчанный двойной короной, красная золотая кобра вздымала голову, и распускал крыла белый стервятник.
