Братик Федя и Петр Громов попытались отговорить Алехана от «вселенского разгула», но тот и слышать ничего не хотел, ответив:
— Бог не выдаст, свинья не съест! Пускай знают враги наши скрытые и явные, что мы теперь никого не боимся.
И вот жители Ливрно, открыв рты, наблюдали на улицах города блистающую златом карету, за которой ехало еще по меньшей мере два десятка разных малых экипажей. В последних пели и веселились люди в незнакомой форме. Некоторые итальянцы, грешным делом, подумали, что город без боя сдан превосходящим силам неизвестного противника.
Миновав главную площадь, на которой возвышалась статуя герцога Фернандо Медичи, побивающего сразу четверых мавров, высеченная из цельного куска мрамора, длинный поезд из ландо и кабриолетов остановился у ресторана, носившего название «Морская устрица». Тут к карете подскочил Ваня Иванов — главный распорядитель праздника и, смущенно кланяясь, доложил, что «проклятая ресторация закрыта на уборку» и что хозяева «прячутся по подвалам, думая, что их будут грабить и вешать…»
— Ну и черт с ними! — благодушно ответил Орлов-старший. — Поедем во дворец. Кстати, ты узнал что-нибудь об отравлениях?
— Готов доложить, ваше сиятельство, всю поднаготную, как есть, — вытянулся перед каретой Иванов. — Это все проделки шпионов Стефенса…
— Жаль, что я его самого не отравил, когда он был у меня в гостях… — пробурчал граф. — Потом поведаешь подробности, а сейчас, стало быть, никто нас отравить не рискнет…
— Никак нет, ваше сиятельство. Не посмеют, — сказал Иванов.
— Вот и я того же мнения. Всех приглашаю к себе!
Сегодня вы мои гости! — прокричал граф и велел кучеру править в сторону дворца.
Изрядно выпив и закусив, граф Алехан и бригадир Грейг направились в графский кабинет, при этом Орлов покровительственно похлопывал бригадира по плечу и называл его только по отчеству.
— Карлыч, ты у меня теперь среди первейших будешь. Потому и жду от тебя честного и правдивого рассказа о командире твоем Спиридове. Правду ли говорят, что он очень скуп и из-за этого взял себе в услужение только семерых денщиков, хотя ему по статусу вдвое больше иметь полагается?
— Сие верно, — пьяно кивнул Грейг, качаясь так, будто шел по палубе во время шторма. Он, оправдываясь, так и сказал: — Сильно штормит…
— А как Спиридов воспринимает мое верховное руководство флотом? Небось скулит, жалуется всем и каждому на немилость императрицы? — снова вопросил с подковыркой Орлов.
— Печалится адмирал, это верно, но…
— Что «но»?.. Договаривай, раз начал, — напрягся граф.
— Готов, как и я, честно служить под вашим руководством! — встав смирно, отрапортовал бригадир, но не устояв на ногах, чуть не упал, схватившись за стену.
— Ну это ты, Карлыч, верно врешь. Не может того быть… Хотя поглядим, время терпит. Где, говоришь, стоят основные силы моего флота?
— На Минорке, ваше сиятельство, у крепости Порт-Магон.
— Знаю такую. Это же британская крепость… Тебе, Карлыч, как природному англичанину, должно быть хорошо известны тамошние начальники…
— Кое с кем лично знаком, — кивнул бригадир.
— Как они там настроены на то, чтобы всемерно помогать моему… флоту русскому?
— Союзнический долг велит… — начал было отвечать Грейг, но граф его остановил.
— Ладно. Об этом после, а сейчас выпьем еще за успех нашего дела.
— Вот за это я и люблю русских! — обрадовался Грейг, любивший выпить.
В кабинете бригадир хорошо угостился бургундским и окончательно окосел.
— Собираюсь, Карлыч, послать в этот самый Порт-Магон своего братика Федю с важными инструкциями Спиридову. У тебя корабль для моего братика готов?
— Нет, — помотал головой бригадир.
— Что такое? — удивился граф, собираясь рассердится. — Для братика моего, Феди?..
— Все наши корабли нуждаются в ремонте и пополнении припасов. Но на рассвете на Минорку отчалит британская бригантина «Король Карл»… На ней можно добраться туда без помех.
— «Карл», говоришь, Карлыч? — хмыкнул Алехан. — Пусть будет «Карл». Братик мой на «Карле» отправится…
— Одно место на бригантине я исхлопочу, — пообещал Грейг.
— Два места! — показал два пальца Орлов. — С братиком отправится мой личный гусар Громов, у которого будут особые поручения…
Вернувшись к бражничавшим офицерам, граф Орлов еще раз поздравил всех с удачным плаванием, а затем отозвал в сторонку Федора и Петра.
— Не слишком усердствуйте в выпивке, — преду-предил их. — Утром вам отправляться в море, на Минорку, с моими распоряжениями. И чтобы были, как стеклышко…
— Не сумлевайся, братик, — сказал Федор, еще не успевший хватить лишку. — Сделаем так, как скажешь…
Гулянка продолжалась до поздней ночи. Когда же полуживых гостей разводили по экипажам, граф уединился в кабинете и принялся сочинять отчет Екатерине Второй, в котором постарался всемерно опорочить адмирала Спиридова. «Это не флот, а трухлявые щепки, — писал он, желая снять с себя обвинения в возможных будущих неудачах рискованного предприятия, затеянного им вместе с братом Григорием. — Людские экипажи наполовину вымерли, другая часть матросов больна. С кем же воевать турку, матушка? Этого Спиридова надо бы заменить…»
Граф исписал десяток листов бумаги, изложив все свои претензии и недовольства, но тут его рассеянный взгляд уперся в стену, где воочию он увидел большую старую икону святителя Николая Мирликийского. И будто что-то ударило его по сердцу, в горле застрял комок и сами собой полились слезы. Перед внутренним взором Орлова в этот миг прошли детские годы святого Николая, о которых ему рассказывала матушка Лукерья Ивановна, хорошо знавшая житие святителя. Увидел он будто наяву благостные лица родителей Николая чудотворца — Феофана и Нонны, живших в городе Патархе, что в нынешней Анатолии, радостно взиравшие на младенца Николая, имя которого значило «победитель народа», который три часа кряду самостоятельно простоял на своих слабеньких детских ножках в крещенской купели… А еще будущий святой кормился материнским молоком только из правой груди, отказываясь от молока по средам и пятницам… Когда подрос, то сам по слогам назвал имя своего будущего учителя… На женщин не глядел, считая, что один взгляд на них уже греховен…
И стыдно стало Орлову за свое ругательное письмо и сжег он его листок за листком на свечном огне.
Потом он написал более короткое и взвешенное письмо, в котором все же не уберегся от соблазна и приписал такие строки: «Признаюсь чистосердечно, увидя столь много дурных обстоятельств в оной службе, так великое упущение, незнание и нерадение офицерское и лень, неопрятность всех людей морских, волосы дыбом поднялись, а сердце кровью облилось. Командиры не устыдились укрывать недостки и замазывать гнилое красками… Признаться должно, что если бы все службы были в таком порядке и незнании, как эта морская, то беднейшее было бы наше отечество…»
