Но старик лейпцигский ученый был прав. Шель, упрямо пивший минеральную воду, из слабого, малокровного сделался когда-то сильным, а затем эта вода, конечно, если не отравляла его, то давала тот избыток крови, при котором организму грозит ежеминутно опасность.
Шель стал страдать полнокровием и умер вдруг от апоплексического удара.
Около двух лет после его смерти три члена семьи: госпожа Шель, владетель поместья, сын ее Генрих и дочь Фредерика жили мирно. Вдова продолжала мечтать и желать осуществления воли покойного мужа, завещанной ей. Она просила сына жениться на той молодой девушке, которую выбрал ему отец.
Генриху не нравилась его нареченная. Она была дурна лицом и, как чуялось Генриху, злая и своенравная. Отец его называл это твердой волей и характером, но все общие знакомые считали это тем же, чем считал и Шель, то есть дурными качествами.
Несмотря на антипатию к этой девушке, Шель решился, однако, исполнить волю отца. Переговоры снова начались, и было решено, по обычаю страны, после полученного согласия со стороны родителей невесты отпраздновать свадьбу в тот же день, но год спустя.
За это время Генрих, тоже отчасти по обычаю, принятому во всех знатных и родовитых семьях, хотя бы и не дворянско-рыцарского происхождения, должен был отправиться немножко попутешествовать по Германии. В этом путешествии он мог соединить удовольствие с пользой: ему приходилось видеть главнейшие стеклянные заводы, чтобы сделать кое-какие улучшения у себя. И вот молодой малый, взяв на свои расходы в дороге крупную сумму денег, которой хватило бы на покупку имения, отправился странствовать…
Уже под самый конец своего путешествия Генрих в то время, когда в Андау ожидали со дня на день его прибытия, почти накануне выезда из последнего города, скучный и не зная куда деваться, пошел бродить по улицам.
Ярко освещенное здание обратило на себя его внимание. Он узнал, что это театр.
Он не любил этих увеселений. Выросший и воспитанный среди холмов и лесов Саксонской Швейцарии, он любил природу и все удовольствия, которым можно предаваться на чистом воздухе в одиночестве или с товарищами. Он был, между прочим, страстный охотник с ружьем.
Но теперь, узнав, что в этот вечер в театре представления никакого не будет, а что будет только концерт довольно известной музыкантши, он решился провести вечер, наслаждаясь музыкой.
Через минуту он был у кассы.
Оставались только самые дорогие места: две ложи у самой рампы; но богачу Генриху было безразлично, что он отдает за два часа времени такую сумму, на которую целое семейство может прожить месяц.
Он бросил деньги, взял билет и через несколько мгновений сидел один-одинехонек в просторной ложе авансцены и оглядывал публику.
Публика с неменьшим любопытством оглядывала иностранца – красивого молодого человека с белым полуженским лицом, с пушком над губой, с большими синими и добрыми глазами. Его лицо, движения, скромный взгляд – все обличало в нем человека из хорошего семейства и, по всей вероятности, крайне богатого.
И в этот вечер судьба Шеля изменилась; здесь началось то сцепление обстоятельств, которое очень скоро должно было привести к драме.
Странно распоряжается людьми слепая судьба. Не попади Шель в этот вечер на эту улицу, не зайди он в это здание послушать какую-то музыкантшу, – вся жизнь его была бы совершенно иная; в ней было бы менее волнений, терзаний, менее горя, не было бы стольких несчастий и, наконец, последние дни его жизни были бы, конечно, не столь трагичны.
Но что же произошло здесь?
Простая случайность или логическое последствие предыдущей жизни и данного отцом воспитания, – вероятнее, и то и другое были причиной того, что Генрих до сих пор знал только Эльбу, Андау, живописные окрестности, строгого отца, мир и тишину семейной простой жизни. Во всем этом, конечно, постоянно, в особенности за последние два-три года, чего-то недоставало, во всем этом будто не было души.
Однажды мимолетное чувство к дочери главного управителя завода будто воодушевило на некоторое время все окружающее Генриха, но строгий отец, видевший все проницательным взглядом умного и опытного человека, прервал начинавшуюся идиллию двух молодых людей приказом управляющему покинуть должность и выехать из Андау.
Невеста Генриха была, конечно, не из таких молодых девушек, которые бы могли разбудить в нем то чувство, которое давно само просилось наружу.
Во время своего путешествия Генрих невольно заглядывался на некоторых юных красавиц, некоторые нравились ему, он относился к ним с особенным чувством, сам его почти не сознавая, но ведь всякий раз надо было ехать дальше, и следующая красавица заставляла забывать вчерашнюю. Но теперь, здесь, в этом здании, после увертюры, хорошо сыгранной оркестром, после певца, пропевшего довольно плохо два-три романса, но милостиво принятого публикой, после старика, благообразного и седого, отлично сыгравшего на скрипке, явилась на подмостках молодая девушка… Ее инструмент – арфу – поставили на авансцене в каких-нибудь четырех аршинах от Генриха, она села на табурет лицом к арфе и начала играть, не обращая внимания ни на что и ни на кого. Но затем через несколько времени, покуда ее руки привычно бегали и мелькали по струнам, играя давно заученную пьесу, глаза ее скучно, равнодушно, холодно стали бродить по зале, по бесчисленным рядам разных мужских и женских голов. Затем взгляд ее скользнул по ложам, перешел на крайнюю ложу и остановился на фигуре молодого человека, одиноко сидевшего в своей ложе. И глаза музыкантши невольно остановились на этом лице со вниманием и даже с некоторого рода изумлением.
В эту минуту, как ни хорошо знала она свою пьесу, она ошиблась, спуталась.
В лице этого молодого человека артистка сразу увидала такую страсть, такой огонь, такое восторженное настроение – и все посвященное ей, ею вызванное, – что она невольно удивилась.
Действительно, мгновенно и внезапно, будто ударом молнии, все существо Генриха Шеля было смущено, взволновано. Под звуки этой музыки, под обаянием этой очаровательной женщины он терял рассудок все более, с каждым мгновением.
Когда она кончила, встала и скрылась со сцены, Генрих сидел с глазами, устремленными на пустую сцену, но не видел ничего, что было перед ним. Он смотрел не глазами, а всеми чувствами, всей душою, всем бурно бьющимся сердцем в другой мир, невидимый этой публике. Перед его глазами будто упала завеса и открыла ему целый новый, чудный мир, совершенно незнакомый дотоле.
Он просидел несколько минут как истукан и бессвязным шепотом бормотал какие-то, ему самому почти непонятные слова.
