Он просидел несколько минут как истукан и бессвязным шепотом бормотал какие-то, ему самому почти непонятные слова.
– Да, эта… я ее знаю… видел… Нет, никогда не видел, но будто знал, что она на свете… Да, вот кто может дать жизнь… заставить полюбить все…
И молодой человек со жгучим нетерпением ожидал той минуты, когда она снова появится, а до тех пор он, конечно, более сотни раз повторил ее имя: «Алина Франк!» И имя это казалось ему родным, дорогим именем.
Красавица снова появилась играть, в свой черед, но на этот раз, входя на подмостки, она не смотрела на публику и даже не взглянула на то место, где снова поставили ее арфу и табурет…
Она спокойно вошла, села, начала играть и сыграла всю пьесу, но с первой минуты, с выхода и до последней минуты, не спускала глаз с белокурого, как будто побледневшего молодого человека.
Огонь, который горел в этом юном незнакомце, был слишком силен, чтобы не заронить хотя бы одной искры в сердце красавицы.
Перед тем как уйти со сцены, Алина невольно добрым, но вызывающим на знакомство взглядом взглянула на Генриха.
Генрих, конечно, в этот вечер и в эту ночь забыл и думать об отъезде. Поутру нарочный поскакал в Андау предупредить, что важное дело задерживает приезд его домой. И в тот же день в сумерки Шель отправился бродить вокруг дома, где временно поселилась красавица артистка. Через день он был знаком со стариком, сопровождавшим всюду музыкантшу, а вскоре был уже лично знаком с красавицей, околдовавшей его с первого взгляда.
И с этого дня Генрих Шель забыл все для Алины; и если когда-то юного Генриха ставили в пример другим молодым людям, то теперь он стал поступать так, что его могли уже снова поставить в пример, но совершенно в ином смысле. Он забыл все свои обязанности, забыл мать и сестру, бросил дела, почти перестал писать домой, несмотря на срам, отказался письменно от руки невесты и жил только одним – улыбкою, взглядом Алины… И он, богач, член хорошей и почтенной семьи, сделался странствующим цыганом, поехал за своей очаровательницей и следовал за ней из города в город, повсюду, куда вез ее старик Майер. Наконец, не спрашивая даже согласия своей матери, он предложил Алине, которая тоже была к нему неравнодушна, выйти за него замуж, переменить существование, разделить с ним все его состояние.
Отвергнутый красавицей, но не ради кого-либо другого, не ради счастливого соперника, а ради грез и мечтаний о славе, известности, Генрих, почти убитый горем, вернулся домой.
На первых порах он хотел расстаться с семьей навеки, передать состояние сестре и эмигрировать, уехать хотя бы в Америку и там, в девственных лесах, найти смерть. Другой на его месте пошел бы в солдаты, в храбрые ряды фридриховских войск, и нашел бы там или славу, или смерть, но Генрих не был способен на это. «Если умереть, то лучше на охоте, от тигра или льва, нежели от глупой пули», – говорил он.
Но разлука и время немного образумили Генриха. Он по-прежнему безумно любил Алину, поручал друзьям и давал им деньги, чтобы они путешествовали за ней и могли следить за тем, что с ней делается. И однажды он узнал о смерти Алины – для него это была смерть, для него она умерла, – он узнал из письма друга своего Дитриха то, что известно всему Берлину, что Алина живет на счет принца Адольфа и вообще начала жизнь иную, роскошную, но безнравственную и из талантливой артистки стала простой авантюристкой. И Шелю захотелось тоже придумать себе такую же смерть. Большего мученья, как жениться на той же невесте, остаться в Андау, он выдумать не мог. Уехать в Америку было бы легче, но ему хотелось замучить себя, сгореть на медленном огне.
В одно утро Генрих явился к матери и к ее великой радости объявил, что согласен жениться на своей нареченной и остаться в Андау. Снова начались те же переговоры, но теперь обе стороны – родные девушки и мать Генриха – спешили со свадьбой. Все видели, с каким лицом бродит жених, напоминая собою преступника, ожидающего своей казни, но мать, обожавшая сына, надеялась, что это пройдет. Родные девушки думали больше об огромном богатстве будущего зятя, а не о том, будет ли он счастлив. Обе семьи виделись чаще и наконец собрались в Дрезден для улаживания некоторых формальностей перед венчанием.
И в эту-то именно минуту явился в Дрезден и бросился в объятия друга Генриха юный Дитрих. Он ничего еще не успел сказать, он только горячо обнял Генриха, и тот уже почувствовал, что снова совершается что-то – или разверзается пропасть у его ног, или раскрывается небо и оттуда летит к нему гений, несущий счастье.
– Прости меня, – выговорил Дитрих, – все неправда! Она все та же, чистая, непорочная… Та же прежняя Алина, которую ты любишь… Я виноват – ошибся, оклеветал… Но я от нее… Она любит тебя, зовет к себе… Она твоя.
Алина между тем была в домике, нанятом для нее Стадлером. Домик этот был за городом, в глубине большого и густого сада.
Отделка всего домика была совершенно свежая, и Алина подозревала, что все эти затраты были сделаны Стадлером для нее и, быть может, накануне.
Местность и домик очень понравились ей, но одинокое положение вдали от жилья неприятно подействовало на нее. Вообще смущение и боязнь все более закрадывались ей в душу.
В сумерки, когда она покинула дом, бросила карету, Стадлер ждал ее на условленном месте. Они пересели в другую карету и помчались. Скоро они миновали город, предместье и очутились в деревне.
Это первое, что неприятно поразило Алину: она предполагала, что Стадлер наймет ей домик в отдаленном квартале, но не за городом.
Сам доктор был мил, любезен, разговорчив, острил, как и всегда, так же, как и прежде, уверял ее в своей искренней дружбе, готовности для нее на все, но Алине казалось, что в Стадлере, в его голосе, даже в его взгляде произошла перемена.
Это был первый человек, внушавший ей боязнь. Прежде некто, имевший когда-то наибольшее значение в ее жизни, человек, который уничтожил всю ее будущность и вытолкнул на улицу, как безродную сироту, то есть иезуит, и прежде ужасного дня, и после, – внушал ей только презрение к себе и ненависть.
Но все-таки прежняя Людовика, или Алина, никогда не боялась отца Игнатия. Даже убийцы отца, которых она с первой минуты разгадала сердцем, не внушали ей страха. К ним было у нее только чувство отвращения и смутное предчувствие чего-то недоброго.
Все поклонники, которые окружали ее со времени странствования по Германии, не внушали ей никакого чувства, кроме равнодушия. Никогда до сих пор Алина никого не боялась. И вдруг теперь, в первый раз, этот доктор, предложивший спасти ее, этот прямодушный, добрый и очень умный человек внушал ей странное, новое для нее чувство… сложное чувство, в котором главную часть составлял страх. До сих пор всякого человека, приближающегося к ней, Алина видела как будто насквозь, угадывала часто тайную мысль, вперед угадывала слова. Быть может, это случалось оттого, что лица, окружавшие ее, были личности пустые и пошлые, думы которых было немудрено угадать. Быть может, Стадлер был первый, действительно умный и хитрый человек, которого Алина встретила. Может быть! Но теперь Алине казалось, что прямодушный доктор ей страшен, что в нем есть что-то таинственное, загадочное, чего она не в силах разгадать.
