— Мы ужинаем сегодня одни, — приветствовала она его. — Только ты и я. Ты расскажешь мне о своей работе, а я сообщу тебе об интригах жрецов Амона.
Стол был накрыт на воздухе, на высокой террасе маленького дворцового сада. Отсюда открывался вид на тамариски, пальмы и сикоморы, наполовину прикрывавшие пруд, на узкие посыпанные галькой дорожки, обрамленные кустарником и цветами. Где-то в саду неутомимо ворковали голуби, в кустах ссорились воробьи, и робкий удод издалека смотрел на стол людей. С испуганным криком он взлетел, когда к нему прыгнула ухоженная кошка с золотым ошейником.
Мерит хлопнула в ладоши:
— Он оказался все же быстрее, чем маленькая Баст! Как ни корми кошку, страсть к охоте у нее не отобьешь.
— Эта страсть роднит их с людьми. Охотнику тоже не нужно быть голодным, чтобы гнаться за животными.
— Я не терплю, когда отец с братьями отправляется на охоту, чтобы потом вернуться с целыми связками убитых перепелов и уток. Недостойно охотиться за более слабыми, если не живешь этим, как, например, рыбаки.
Пиай улыбнулся:
— Кошка тоже охотится за более слабыми животными…
— Она сама животное и слушается своих инстинктов, от которых не может отказаться, даже если мы ее приручили. У человека же есть сердце, которое руководит его разумом, и он знает, что делает. Если убивает воин, или мясник, или рыбак и охотник, потому что это их ремесло, это еще может считаться справедливым. Но мне претит бессмысленное убийство ради чистого удовольствия. Вот там, у пруда, ручной ибис, или влюбленные голубки с их неутомимым воркованием, или дерзкие воробьи с их бесконечным спором — зачем убивать эти создания без смысла, без пользы?
Она говорила со страстью, и Пиай видел, как нежно-розовая краска заливает ее лицо.
— Я едва думал об этом, — признался он, — работа для фараона оставляет мне мало времени даже на раздумья. Может быть, ты права, я не знаю. Если Благой Бог с сыновьями отправляется на охоту, они не только убивают, они упражняются в ловкости, как воины, двигаются на свежем воздухе и доставляют добычу в дворцовые кухни…
— Замолчи! — воскликнула Мерит. — Ты, кажется, меня не понимаешь.
Тем временем вышколенные слуги почти беззвучно принесли кушанья. Было много овощей в кислых и сладких соусах, поджаренная с латуком нильская рыба, к этому хлеб с кунжутом, дыни и тонко нарезанная редька. Затем последовали поджаренные на вертеле, фаршированные инжиром голуби, миска с грудками гусей и перепелов, а на десерт гранаты, свежий инжир, виноград и орехи в меду.
Мерит пила только воду, для Пиайя же стояли наготове вино и пиво. Однако сегодня он тоже пил только воду, чтобы Мерит не подумала, что он любитель возлияний.
Пока они наслаждались едой, Пиай заметил:
— Вот они теперь лежат, голуби и перепела, убийство которых так тебя печалит. Но они тоже порадовались в своей жизни.
Мерит погрозила ему пальцем.
— Не переиначивай мои слова. Этих птиц вырастили в клетках, их убил повар. За ними не гонялись с луком из чистого удовольствия.
Пиай в знак поражения поднял обе руки:
— Тут я не могу тебе противоречить.
После обеда он велел наполнить себе кубок вином и сказал:
— Я хотел бы еще раз остаться наедине с тобой, Мерит. Без того, чтобы слуги шныряли туда и сюда, без охраны у дверей, без всего этого, без вечно болтающего роя женщин, которые сопровождают тебя.
— Но мы здесь одни, мой друг. Болтливых гусынь я отослала, слуги не в счет, а стража стоит перед дворцом. Не гляди так мрачно. Если ты общаешься с принцессой, ты должен считаться с тысячей глаз, которые за тобой наблюдают, и тысячей ушей, которые к тебе прислушиваются.
— Тысяча глаз и ушей — слишком много…
Мерит рассмеялась и сказала слуге:
— Пусть войдет арфист!
Вошедший музыкант встал на колени и произнес церемониальное приветствие.
— Поднимись, старик, и спой нам что-нибудь веселое, — потребовала Мерит.
— Может быть, любовную песню… — предложил Пиай.
Мерит поморщилась, но все же произнесла:
— Почему нет? Ты знаешь красивую?
Арфист взял на инструменте вступительные аккорды и запел красивым, хорошо поставленным голосом:
Маленькая сикомора,
Которую она посадила своей рукой,
Умеет говорить,
И ее слова, словно сладкий мед.
Она очаровательна, ее листва прекрасна,
Зеленее, чем у папируса.
Она обильна, и ягоды ее
Краснее рубина.
Цвет ее листьев подобен стеклу,
Ее ствол сверкает, как опал,
Ее тень прохладна.
Она посылает свое письмо через маленькую девочку,
Она велит ей торопиться к любимому:
Приди и побудь в саду,
Приди и радостно встреть сегодняшний день,
И завтрашний день, и послезавтрашний,
Посиди в моей тени.
Твой друг сидит справа от тебя,
Он опьянен, а ты следуешь тому, что он говорит.
Я молчалива и не скажу, что я видела,
И ничего не выболтаю…
Мерит зааплодировала, а Пиай сказал:
— Нет, маленькая сикомора болтать не будет, за нее это сделают другие. Я хотел бы прогуляться. Ты уже видела старую дворцовую капеллу? Я недавно открыл ее, она построена еще во времена твоего дедушки, высокочтимого Озириса-Сети. Ее явно постеснялись тронуть при перестройке. В ней есть нечто особенное, ты должна сама это увидеть.
— Если ты так считаешь, Пиай. Я едва могу вспомнить деда… Ты его знал?
— Да, я видел его, когда он посетил храм в Абидосе. Твоя бабушка, достопочтенная Туя, никогда не рассказывала тебе о нем?
— Мы редко видимся, она живет в своем собственном мире.
Пиай повел Мерит вдоль дворца. Они прошли мимо домов для гостей, слуг и необитаемого ныне гарема.
— Дворец для наложниц был построен во времена Озириса-Хоремхеба, позднее. Я предложил твоему отцу снести этот дом и вместо него разбить красивый сад.
Пиай обернулся. На почтительном расстоянии от них следовали две служанки.
— Нам не нужно сопровождение, — сказала Мерит. — Отошли их.
— Исчезните! — крикнул Пиай. — Принцессе вы больше не нужны.
Как испуганные курицы, обе женщины кинулись прочь, но он был уверен, что они где-нибудь будут ждать возвращения Мерит.
Принцесса и архитектор вошли в старый гарем. Пиай шел впереди с маленьким факелом. Все было в пыли и запустении. Опрокинутая и разбитая мебель загораживала им путь, и свет как бы пробуждал ее к новой жизни. С потолка свисали летучие мыши, и какая-то крыса торопливо шмыгнула под груду рухляди. Они пересекли сад, который уже давно не поливали, и его засохшие растения представляли собой печальное зрелище. Только одна выносливая пальма пережила плохие времена, и ее скудная листва тихо шелестела в прохладном вечернем воздухе.
