он. – Однажды я тебе отдал гетеру Таис. Ты её помнишь?
– Она незабываема! – вскочил на ноги истинный сын Филиппа, ценящий достоинства наложниц. – Умна, изысканна и всё о чем-то шепчет. Твердит о некоем костре, мыслит возжечь огонь, словно волхвица, или, напротив, потушить его – никак не пойму. Да и зачем, коль от её шёпота торжествует Эрос?..
– Пришлёшь её мне…
– Она твоя, государь!.. Но можешь взять и всех иных гетер и наложниц!
– Довольно будет и одной Таис…
Ликей, или, как проще именовали в Афинах, Волчья школа, располагался в уютном месте близ храма Аполлона Ликейского и ещё называлась перипатетической, ибо сам её основатель проповедовал соответствующий образ жизни, утверждая, что мысль лишь тогда жива, когда рождена в движении и продолжает устремлённый бег, как малый родник, ручей, змеясь и рыская, стремится вниз по склону, дабы соединиться с рекой великой. Или как рыщет голодный волк в поисках пищи, покрывая в ночь большие расстояния, одним лишь тонким нюхом распутывая след добычи. Ещё со времен ученичества в Ольбии Арис привык думать и слушать на ходу, поднимаясь по лестнице снизу вверх или напротив. В Ликее же он поначалу сам бродил по аллеям и не только думал, но и сочинял целые труды в движении, прогуливаясь по тенистому, благоухающему саду и делая заметки в свой дневник. А потом стал водить учеников, объясняя им принципы движения мысли, но сам всё более испытывал тяжесть своих ног и вместе с ними дум.
После смерти жены Пифии он и вовсе утратил прежнюю страсть к движению и, словно старик, с печалью вспоминал годы неволи, прожитые безымянным, под властью своего господина Лукреция Ирия. И то время ему чудилось великим благом! Будучи рабом, он ощущал себя орлом, кружащим высоко в поднебесье и зревшим с высоты полёта на земные вещи в их взаимосвязи. Всё время, прожитое после неволи, в своей философской школе, в окружении учеников, он не только вспоминал своё рабское состояние, а воплощал в труды прежние открытия, или, как говорят в Великой Скуфи, жил старым жиром. И сейчас за невесомость и дерзость прежних мыслей он готов был пожертвовать свободой!
Но она, его свобода, была никому не нужна.
Даже эфор, надзирающий за тайнами Эллады, не подавал о себе вестей, ни разу не явившись, и это значило, что Таисий Килиос доволен его руководством: царь Македонии успешно сражался с Дарием и не совершал самовольных шагов. Об удовольствии эфора Арис ещё судил по щедрости городской казны Афин, которая не скупилась на содержание ликея. Напротив, платила с избытком, так что философ отстроил новый дом, трапезную палату и всех учеников поставил на казённый кошт, получив право избирать самых достойных.
Достигнув учёной славы, почёта и уважения, никто уже не смел его назвать, как ранее, просто Арис. Аристотель Стагирит всем этим тяготился! И был готов всё обменять на те несколько месяцев жизни, когда Таисий Килиос высадил его на узкую полоску суши близ Атарнея. И дал напутствие – соблазнить наложницу тирана Гермия, чтобы впоследствии взять в жены.
Но, так же как и в обмен на свободу, никто не хотел менять один обол прошлого на все сокровища заслуг…
Давний друг по академии Платона встретил его тогда с почестями великими, так что Арис едва сумел скрыть свои предательские замыслы, и лишь память о недавнем рабстве заставила его выдать волнение за волнение нежданной встречи. Философ поведал то, что подсказал эфор, мол, бежал из неволи и вынужден скрываться от господина. Тиран поклялся другу, что отныне тот в полной безопасности, и позволил жить у себя во дворце столько, сколь пожелает, представив всё для трудов – палаты, свой сад, прислугу и даже пергамент и чернила. А чтобы не скучал в одиночестве, пока Гермий исполняет дела государственные и вершит суды, велел своей гетере Пифии иногда посещать философа, дабы вести с ним беседы о сути материи и стихии материального мира.
Желая услужить тирану, она согласилась забавлять беседами гостя, но не более того, ибо дорожила вниманием Гермия и его обещанием взять её в жёны. Но женское естество и плоть так истосковались на ложе со скопцом, что гетера в первую же встречу забыла о всех материях, своих намерениях, воспитании чувств, изяществе ума и помнила лишь одну стихию – стихию непомерной страсти. Лишь под вечер, изнемогшая, вставая с ложа из зелёных трав в саду, опомнилась и взяла слово, что утром Арис покинет Атарней и более никогда не явится. Философ не спешил, ибо, взирая на Пифию, угадывал грядущее и, помня о воле эфора, не давал клятв, сослался на мудрость скуфи, мол, утро вечера мудренее.
Ночью же, оставив спящего скопца, гетера сама пришла в опочивальню гостя, но и к утру не обрела мудрости. Единственную мысль изрекла, достойную схоластической философии:
– Краденая любовь слаще. Но возможно ли насытиться воровством?
Ариса же эти встречи настолько вдохновили, что он с неменьшей страстью отдался своим трудам и мыслям, воплощая в них перерождённое в слово буйство плоти. Он летал, уподобясь морской птице альбатросу, парил над землёй, просто распластав крыла и захлёбываясь от переполняющих его чувств и дерзких научных мыслей! И вместе с тем острее испытывал чувство, что крадёт всё это у несчастного друга, давшего ему приют и все те блага, что окружают вплоть до озарений!
Однако же тиран был проницательным и скоро заметил леность своей гетеры, исполняющей долг. Пожалуй, ещё бы одна встреча, и гость был бы уличён в неблаговидности, и добро, коль Гермий его прогнал, а то по законам Атарнея мог и казнить на площади. И тогда Арис, по наущению эфора, открыл ему истину о существовании у персов святыни – вещих книг магов, благодаря которым они получают силу и власть. И если их сыскать и похитить, то империя рухнет, развалившись на десятки враждующих племён. Скопец об Авесте слышал, но считал её мифом, переложенным сказом о золотом руне, и тут, узнав из уст друга о её существовании, вызвался сам поискать священные книги магов, поскольку, убогий, он мыслил о подвигах, мыслил прослыть героем, а за неимением мужской твердости тела утратил и решимость духа.
– Тебя послали боги! – воскликнул Гермий и, обняв Ариса, поцеловал, как брата. – Ты возрождаешь во мне страсть к жизни, которую я давно не испытывал! Я готов найти и похитить персидскую святыню!
Философ не стал говорить, кто его послал, поскольку не имел права произносить имя эфора и на него
