это не верил, но полагал, что теперь Пифия, наслушавшись молвы, сожалеет, что бежала со случайным гостем. Ещё винил себя, свою увлечённость воспитанием наследника македонского престола, наукой, сочинительством, которые не оставляли время на забавы с женой, ссылался на грубые нравы македонцев, холодные зимы – словом, на всё, что мешало их прежним жарким и беззаботным встречам. А оказалось всё проще: испытав юную страсть и плотскую любовь Александра, Пифия навсегда присохла к нему сердцем, как присушивают чародеи, желая силой чар свести жену с мужем или, напротив, мужа с женой.
– Он божественный от природы! – призналась она однажды. – Я совокуплялась не с отроком – с Аполлоном в его образе. И уже никто из мужей земных не в силах возвысить мои чувства и насладить, как Александр.
И стала постепенно сохнуть от неведомой хвори. Она родила дочь и после того, как философ покинул Македонию и поселился в Афинах, тихо и бесстрастно увяла, почернела, как недозревший плод, и вскоре скончалась. В то время царь Македонии уже бился под Иссой, и Арис долго размышлял, нужно ли сообщать ему о смерти Пифии, и решил замолчать кончину, дабы не пробуждать у воспитанника отроческих мыслей и воспоминаний, вредных для похода.
В Ликее он скорбел недолго, ибо всецело погрузился в философские труды или водил учеников по дорожкам сада. Излечившись от аспидной чумы неведомым, но любопытным образом, он в дополнение к прочим наукам вновь увлёкся медициной, естествознанием, однако же чувствовал, как годы и болезни всё более гнут к земле и становится несносно бродить по аллеям целый день ещё и по причине порочной с детства косолапой ноги, которая раньше и не замечалась. Таисий Килиос по-прежнему не давал о себе знать, и чудилось, никто уже не надзирает за тайнами Эллады, не мыслит о возрождении былого величия, никто, кроме философа и вскормлённого им царя Македонии, не мстит за поруганную честь. Никто не ищет, рискуя жизнью, святынь варваров, завладев коими, возможно, раз и навсегда покончить с дикарями! Прекрасная Греция задавлена позорным Коринфским союзом, а за Эгейским морем встаёт и распрямляется республиканский Рим, диктуя всей Середине Земли свои нравы, где стихия закона выше стихии жизни. Где эллинское представление о мире, как о цельной сути объёмной материи, расчленяется на составные части и мир становится плоским; где вместо статуи барельеф, вместо полнотелых колонн – жалкие пилястры. Но, более того, изощрённые римляне, весь мир обхитрив, изобрели условную денежную единицу и стали чеканить медную монету – асс, уверяя, что она стоит столько, сколько на ней начертано. То есть как полнотелая золотая или серебряная! И мир подхватил сию забаву, искренне веря, что означенный номинал и есть цена. Так скоро Рим примется выпускать монеты из кожи, дерева или папируса, скупая даром все ценности мира!
Условное достоинство римлян породило стихию призрачной, условной жизни, где вместо высокой поэзии и драмы кровавые бои зверей и гладиаторов. Где аристократия и плебеи жаждут одного и того же – не искусства утончённого, а хлеба и зрелищ! По эллинским понятиям – жертвенной крови…
Но вот однажды в предвечерний час, когда Аристотель Стагирит в одиночестве вышел на прогулку со своими тяжкими, как и ноги, мыслями, вдруг перед ним предстала… Пифия! Гетера тирана Гермия из Атарнея!
Прельстившись на её внешний вид, философ вновь ощутил себя Арисом и, словно в бреду от чумы аспидной, спросил:
– Ты кто?..
И был ответ:
– Таис Афинская.
– Как твоё имя?! – вопросил он, ибо стал тугим на ухо.
– Таис Афинская! – с достоинством повторила дева. – Гетера. Ну, полно, Арис, неужто не признал? Я бывшая жена твоя. И ныне возродилась, дабы взять у тебя уроки зрелости. Помнишь, в Ольбии, у Биона Понтийского, ты вкушал сей плод?
Аристотель знал: по варварским представлениям, человек имеет много жизней и, всякий раз умирая, вновь возрождается в ином образе, однако, будучи строгим приверженцем платоновской философии и эллинских воззрений, считал это заблуждением. Он не поверил перевоплощению Пифии, хотя сам трепетал от столь разительного сходства Таис со своей женой.
– Кто тебя привёл в Ликей? – спросил осторожно, зная, что без ведома учителя никто бы не посмел войти в Перипатетическую школу. И стража была неподкупной.
Гетера приблизилась к нему и опахнула знакомым запахом тела, чем и вскружила голову:
– Пойдём со мной.
И привела его к статуе Аполлона. Под нею на каменной скамье сидел убогий, дряхлый старец в серой хламиде. И если бы не сдвоенный чёрный крест на его одеждах, философ никогда бы не признал эфора! Таисий Килиос и прежде был в летах преклонных, однако оставался подвижным и бодрым; здесь же от ветхости своей тряс головой, костистыми руками, а погасший, отвлечённый взор его был незряч. Вместо глаз на мир взирали чистые, без зениц, бельма! Столь неожиданное преображение стушевало прежнюю грозность эфора, и потому философ в первый миг испытал разочарование. Разве мог убогий, похожий на мумию, немощный старец блюсти честь и достоинство Эллады?
Однако надзиратель за тайнами почуял приближение Ариса и произнёс скрипучим, мерзким голосом:
– Таис – моя перевоплощённая суть. Мои глаза и руки. Она – моя воля… Поступай, как скажет.
И только в этот миг философ рассмотрел по краю её хламиды орнамент – сдвоенный чёрный крест, что был на одеждах Таисия Килиоса!
– Да, надзиратель, – промолвил он облегчённо. – Я благодарен, что ты прислал гетеру, напоминающую мне жену. Ты весьма предусмотрителен и добр ко мне. Но я стану называть её Пифией. Это имя ласкает слух. И покорюсь с превеликой охотой…
– Её зовут Таис! – эфор со стуком распрямился и лёг на скамью. – Она моя наложница. Не смей к ней приближаться.
Гетера опустилась на колени и, сняв с него хламиду, принялась ласкать своими прекрасными руками этот скелет, обтянутый старым и мятым пергаментом! И делала это так нежно и изящно, что Арис ощутил приятный озноб, прилив плотской силы и страстно возжелал прикосновений её рук. А вместе с тем чувство протеста, отторжения – точно такого же, как в Атарнее: творилась несправедливость, прелестная гетера расточала свою страсть, лаская мертвеца!
Всё как в Атарнее!
Слепой надзиратель за тайнами словно услышал его мысли и проскрипел:
– Уйди отсюда прочь!
Философ удалился и, испытывая рой смутных, жгущих чувств, пожалуй, час бесцельно ходил по аллеям, вдруг обнаружив подвижность ног и прочих частей тела. И всюду перед взором всплывала прекрасная гетера, а жажда обладать ею мутила рассудок.
Таис возникла перед ним внезапно и выглядела утомлённой.
– Эфор уснул, – промолвила она с зовущей улыбкой. – У нас есть время
