И влюбленная чета решила самый ужасный вопрос совершенно спокойно: Дитрих – под влиянием поглощавшей все его существо безумной страсти, а Алина – холодно и рассудочно.
Если она была страстно влюблена, то не в Дитриха, а в тот мир, который манил ее и в который броситься на первых порах одной ей казалось возможным, но трудным.
Он поможет ей вступить на этот новый путь, а затем отстанет ли он или погибнет среди того людского моря, в который она бросается, готовая на все, – об этом она не думала.
По возвращении своем Генрих нашел жену в совершенно ином настроении духа. Она была, как всегда, горделива, спокойна, но веселее, оживленнее. Генрих невольно удивился; он не мог доискаться причины этой перемены: ничего особенно хорошего в последнее время не было; за его краткое отсутствие, очевидно, тоже ничего не случилось отрадного. Никаких особенно хороших вестей жена его получить не могла, так как она ни с кем не переписывалась и вообще никаких сношений с внешним миром у нее не было. Только изредка получала она деньги с кратким уведомлением о их посылке, всегда не подписанным никем. Сумма эта была, с точки зрения богатого Шеля, не очень велика, и Алина получала их всегда холодно, так как деньги эти были ей почти не нужны.
Появление этих денег каждый раз, однако, смущало Шеля, и каждый раз он расспрашивал жену, умолял признаться, откуда она получает эти деньги; но Алина всегда отшучивалась и всегда выдумывала что-нибудь, иногда же обещала назвать источник со временем.
Так как за последнее время денег в доме было меньше, то Генриху пришла мысль, что новое получение этих тайных сумм могло подействовать на настроение духа Алины. Справившись тайком от жены, Генрих узнал, что во время его отсутствия никаких получений с почты не было.
На другой и на третий день Алина по-прежнему удивляла мужа своим веселым настроением.
Оживленное лицо ее было еще красивее, но горящий взгляд, довольная и веселая улыбка имели в себе как будто что-то зловещее. По мере того как Алина с каждым днем, будто в ожидании чего-то, делалась все веселее, как будто счастливее, Генрих невольно призадумывался все более. Простой факт смущал его. Счастье, которым дышало все существо Алины, было как будто ее собственным, особенным, которое она и не старалась заставить Генриха разделить. Это счастье не было их обоюдным; оно как будто его не касалось.
Холодность их отношений за последнее время вдруг перешла в отношения фальшивые, странные и именно зловещие.
Алина была веселее, живее с мужем, весело предупредительна, весело кокетлива. Она замечала, очевидно, его грустное настроение, его постоянные вопросительные взгляды, недоумевающие и тоскующие, и не спрашивала его ни о чем, делала вид, что ничего не замечает, и продолжала с каким-то злобным наслаждением двусмысленно улыбаться. Со стороны казалось, что это была игра между палачом и его жертвой, игра кошки с мышкой.
Многое передумал Генрих, но до настоящей причины, конечно, не додумался. Его душа была слишком ребячески чиста, чтобы иметь возможность предполагать и заподозрить то, что готовила ему судьба.
Прошло дней десять. Генрих по неожиданному делу собрался снова в Дрезден. В этот раз сердце сжималось у него как будто предчувствием; он неохотно собирался в путь и рад бы был внутренне малейшему поводу, чтобы остаться. Он надеялся, что Алина скажет хотя слово и даст ему предлог не ездить, а вместо поездки объясниться откровенно с женой. Эта беседа, думал он, поведет к миру, и надолго. Но вместо того чтобы просить мужа остаться, Алина вдруг попросила взять ее с собой.
Ей хотелось – говорила она – снова подышать городским воздухом, поглядеть на людей.
Генрих, конечно, согласился с радостью.
Дорогой и в день прибытия в Дрезден Алина еще более оживилась.
На другой же день после их приезда Алина, выйдя поутру из гостиницы, где они остановились, чтобы прогуляться немножко, вскоре вернулась и объявила мужу, что у нее есть к нему большая просьба.
Генрих изумленными глазами встретил жену: не вопрос этот поразил его, а новое выражение лица ее и взгляда; более чем когда-либо читал он в глазах жены что-то зловещее для себя, что-то демонское, какую-то злобную радость.
Для него не оставалось никакого сомнения, что Алина коварно играет с ним, затевает что-то и даже наслаждается его неведением.
Алина заявила, что просьба ее очень серьезна, но что исполнение ее будет для Генриха очень легко.
– Изволь, с удовольствием, – отвечал Шель, – тем более если это легко сделать. Я для тебя готов на все на свете. Я все тот же, что и прежде. Ты изменилась.
Но Алина искусным образом прервала объяснение, которого всегда избегала, и начала маленькое предисловие о том, что Генрих, находясь под влиянием своей сестры и ее бессмысленных грез и сумасшедших поступков, поступал сам за последнее время более или менее странно и нелепо.
– Просьба моя самая пустая, – с каким-то веселым злорадством произнесла Алина – Я прошу тебя помириться с Дитрихом.
Шель невольно удивился; он ожидал совершенно иного. Это предложение помириться с прежним другом показалось ему особенно странным, неуместным, несвоевременным. Почему здесь, непременно в Дрездене, а не у себя в Андау?
Ко всей загадке, то есть к поведению Алины и ее веселому настроению духа, присоединилось теперь имя Дитриха, и на одно мгновение в голове Шеля мелькнуло подозрение. Как будто все становилось ясным в этой загадке…
Но это ревнивое чувство было недостойно его. Подозрение длилось одно мгновение. Генрих подумал минуту и выговорил чистосердечно, с чувством в голосе:
– Да, прежде под влиянием глупых подозрений сестры я разошелся с моим лучшим и единственным другом. Глупое чувство ревности заставило меня поступить с ним бессмысленно; я и сам уже думал об этом не раз, но только не хотел заговорить с тобой. Теперь же я считаю долгом как обидчик просить у Дитриха прощения. Тотчас по возвращении домой я поеду в Андау.
– Это лишнее, – с особенным блеском в глазах вымолвила Алина. – Дитрих здесь, в Дрездене.
– Здесь? каким образом?
– Мы сговорились, и он выехал сюда из Андау одновременно с нами. Мы поэтому втроем, как бывало еще недавно, перед нашей свадьбой, проведем здесь время так же весело и счастливо, как когда-то.
Генрих смотрел упорно в глаза жены, хотел прочесть в них что-либо из того, что продолжало быть для него загадочным; но, кроме спокойного, хотя и яркого блеска в глазах, ничего не нашел.
Во всяком случае, Алина не опускала и не отводила глаз в сторону. Взгляд ее говорил, что на душе ее нет ничего, что бы могло заставить ее скрываться. И почти силою и смелостью этого взгляда все смущение Генриха, все тревоги души, все колебания, все, составлявшее его пытку, сразу исчезло, улеглось, успокоилось. Он стал перед Алиной молча, опустив глаза, как виноватый, и с чистосердечным раскаянием повторял про себя;
