для беседы, Арис…
– Ты опять пришла ко мне чужой наложницей, – он протянул руки, но гетера отстранилась.
– Но в прежнем образе! Всё потому, что ты когда-то покорил меня… Но ныне я явилась, чтобы спросить: ты уяснил уроки зрелости, научился ходить и смотреть… но отчего же не научил своего питомца? Царь Александр отверз глаза и приобрёл иное зрение. Он возомнил себя сыном бога Ра. И стольный град свой утвердил не в Месопотамии, где советовал возвести его Таисий Килиос, а в дельте Нила, по своему проекту. Ну и для кого же он замыслил добывать Время?
Арису давно было известно о самовольстве покорителя Востока. Мало того, узнав о том, что Александр возводит город и созывает в Музейон мира учёных со всей Середины Земли, в том числе и из Рима, предпринял путешествие в Египет. И сам позрел на чертоги в виде звезды, на те сокровища, коими заполнялись залы. Три земных луча напомнили философу птичью лапу и не составили загадку об истинном предназначении её: царь мыслил поместить сюда все три варварские святыни, должно быть полагая, совокупив их на Земле, достигнуть высшей цели знаний, для чего и возводился четвёртый луч.
– Но не печалься, Арис, – растрогалась Таис. – Всё поправимо… Настанет час, и я приду к нему, чтобы научить, тому, что преподал тебе Бион Понтийский. Пусть Александр строит свой город, я подожду… Пока ты научишь меня ходить и смотреть.
– Чему я научу? – он вновь воззрился на хламиду гетеры с орнаментом крестов по краю. – Если ты воплощение эфора, надзирающего за тайнами, что стоят мои знания и лекции?..
Она не позволила договорить:
– Я гетера. И, прежде чем наставлять царствующего мужа, сама обязана познать суть вещества.
– Но в моем Ликее обучаются молодые люди мужского пола, – слабо воспротивился Арис, взирая на Таис, как некогда в саду Гермия взирал на Пифию. – По спартанскому обычаю, два утренних часа перед трапезой они занимаются гимнастикой в обнажённом виде…
– Мне будет забавно. Сниму одежды…
– Я проповедую спартанский аскетизм и воздержание…
Таис приблизилась и запустила пальцы в его седеющую бороду – точно так же, как некогда Пифия, выражая тем самым бушующую внутреннюю страсть.
– С каких же пор, Арис?
Философ вздрогнул, но плоть не пробудилась.
– С тех пор, как умерла Пифия…
Она отступила и, оглядев согбенный, приземлённый стан Ариса, промолвила со вздохом:
– Да… Я читала твои сочинения. Они так же придавлены к земле и безыскусны. Мысли есть, но не живые, не горят, а тлеют, испуская чад прогорклого масла, которое ещё добывал Платон. А эфор наставлял тебя, каковыми должны быть твои труды. Где страсть поиска, где дерзость слова, бывшие в первых трудах? Пусть твои опусы переживут тысячелетия. Пусть ими восхищаются потомки. И, взявши в руки твои книги, испытывают священный трепет. Или забыл, что обещал эфору?
Искусный вести споры, Аристотель Стагирит впервые не нашёл, что ответить ей, однако же признался:
– Я помню…
Таис зазывно взглянула из-под приспущенных век:
– И это поправимо, Арис… Я поступаю в твою школу. Будешь учить меня ходить и смотреть. Сам же начнёшь летать!
Лишь от одних её слов он ощутил себя так, словно переместился в прошлое, вновь очутившись в саду Атарнея. С явлением Таис он впервые вдруг осознал, что пережил своё Время и под ногами давно уже зияет бездна, пустота перед взором и нет никаких стихий – ни мысли, ни естества! И всё рождённое в таком пространстве убого, бесплодно и вид имеет бледный, словно трава под камнем. Жить ещё можно, но только, как скопцу, чтобы есть и спать.
Искусная гетера вдруг осветила собою сад Волчьей школы, и Аристотелю открылись новые аллеи, по коим он не ходил ещё, цветущие дерева и травы, насыщенные нектаром мысли. Он вдруг узрел те их соцветия, что прежде лишь источали запах, обманчиво манили, будучи призрачными, и философ, словно оскоплённый, бродил вокруг и около не в силах оплодотворить их. Он ползал, ровно червь, грыз листья, ветви, почки и пил сок растений, а след было летать, чтобы вкусить нектар!
Он вдруг узрел, что происходит, когда у человека, рода его или целого народа истекает Время. И стал добывать его, как некогда в саду тирана Гермия, воруя его у самого эфора! Или думая украсть.
Водя учеников по саду, он чувствовал, как его вздымает над Землёй неистовая стихия мысли, превращаясь в слово. Сам того не ведая, он с лёгкостью отворял замки и запоры истин, проникая в сокровищницы, прежде запертые и недоступные. Как и в саду Атарнея, он ночи напролёт писал, едва поспевая перелагать на папирус то, что ему являлось, и ученики, коим давно прискучило колоброжение по саду, преобразились, внимая изумлённо учителю. Они без аппетита вкушали в трапезной, захваченные очарованием лекций, не могли погрузиться в ночной сон, озарённые знаниями, и, наконец, перестали замечать обнажённую гетеру на стадионе, когда по утрам занимались гимнастикой. В короткий срок они утратили все прежние увлечения и чувства, так характерные для юности, – страсть к пище, сну и рукоблудию, проникнувшись единой страстью к знаниям.
Таисий Килиос поселился в Волчьей школе, ибо имел на это законное право: земля, строения и сад – всё было куплено на деньги коллегии эфоров. Надзиратель существовал в Ликее, не повинуясь уставу, сам по себе, и оттого казался вездесущим. Он возникал вдруг на аллеях, когда Аристотель прогуливался с учениками, или неслышно проникал в беседку, где философ, уединившись, писал труды, а то внезапно, как призрак, проявлялся из утреннего воздуха перед площадкой для гимнастических занятий и молча наблюдал, как обнажённые ученики совершенствуют тело, а среди них – Таис. Большее время он сидел под статуей Аполлона или впадал в забытье, разложив свои кости на скамье, а по ночам и вовсе не смыкал своих незрячих глаз, вдруг возникая из ниоткуда.
И много дней подряд, витая мыслями в облаках и щедро расточая истины, Арис искал возможность, чтобы встретиться с гетерой наедине, но весь ликейский сад, школа, келейные палаты, трапезная и даже дом учителя – всё оказалось под надзором! А Таис, где бы ни была: прогуливалась ли по аллеям, слушая лекции, прыгала ввысь и в длину на стадионе или открыто ублажала кости эфора, – всюду манила его взором и делала знаки своим телом, выказывая неутолённую страсть, как Пифия в Атарнее.
Философ изнывал от ожидания, даже будучи в поднебесье, метался, словно буревестник в тучах, внешне не подавая виду, пока однажды гетера сама не пришла к нему в опочивальню. Он не поверил своим
