глазам, вдруг пробудившись от того, что рука её расчёсывала бороду. Ариса переполняли чувства и слова, не высказанные возлюбленной, и он с юношеским азартом стал было говорить, но Таис накрыла его уста ладонью.
– Александр разбил Дария при Гавгамелах, – сообщила она незнаемую весть. – Ты вскормил достойного царя и можешь им гордиться. Владычеству персов пришёл конец. Эфор проникся победой и прислал меня в дар тебе, Арис. Но лишь на одну ночь. И эту ночь тебе вольно делать со мной всё, что захочешь.
В своих долгих грёзах он много раз совокуплялся с ней и чувствовал силу, но в этот миг вдруг ощутил, как омертвела плоть. Всё оставалось незыблемым и прочным: руки-крылья, вздымавшие его над Землёй, страсть, бесконечный строй и стихия мыслей, льющихся потоком, словно вода с гор; всё пробудилось, как только Таис явилась в Ликей! И только стихия естества не отзывалась более ни на прелестный образ гетеры, ни на ласки. Внимая прикосновениям её рук, он ощущал себя беспомощным, как скопец, и невесомость собственного тела напоминала ему скелет эфора.
– Через час будет рассвет, – напомнила Таис. – Ещё целый час я в полной твоей власти. Можешь прогнать, убить и задушить в объятиях. Или преподнести в дар.
Философ держал её на руках, как жаждущий в пустыне путник держит драгоценный золотой кувшин, полный воды, но не в состоянии сделать глоток из-за спекшихся на солнце уст. Держал и вспоминал тот миг, когда по воле Таисия Килиоса отдавал свою жену Пифию в руки царевича. И теперь, взирая на прелестное сокровище, он думал тайно отомстить эфору и не возвращать гетеру, тем более услышал в словах Таис намёк, который можно было истолковать как её желание.
– Пожалуй, я преподнесу тебя Александру, – промолвил Арис. – Мой ученик впрямь совершил подвиг и достоин дара.
Таис взглянула с благодарностью и коснулась устами его руки…
Он не узрел тогда ни тайной сути её желания, ни коварства, ни изощрённых замыслов эфора. Отослав в дар Александру гетеру, Арис утешался тем, что отомстил тому, кто вынудил его когда-то пожертвовать своей женой. И сделал это по-философски тонко, не навлекая на себя подозрений в столь неприглядных чувствах, тем более надзирателю за тайнами Эллады, который сам был искушён в деяниях подобных.
Он отсылал Таис царю Македонии из мести, ибо сам считал такой дар незаслуженным, уже во второй раз своими руками вырывая из сердца куски; он чувствовал, как, вскормлённый им, Александр выходит из повиновения и, верно возмужав, да ещё возгордясь победами своими, пресытившись славой, испытывает страсть творить всё, что вздумается. Послания Каллисфена от одного к другому становились тревожнее, и чудилось, близок тот час, когда фараон Египта и властелин Востока и в самом деле уверует в то, что он – сын бога Ра или Зевса. Приставленный к царю, советчик и летописец уже не мог влиять на царя и жаловался на скрытность Александра: де-мол, он ведёт некие беседы с пленённой дочерью Дария Барсиной, которую объявил невестой, нарёк Статирой и мыслит получить приданое. Суть этих переговоров неизвестна, но по скупой молве и логическим умозаключениям Каллис полагал, что приданое это и есть священный список Авесты. Чем ещё могла Барсина завлечь царя, понудить его к женитьбе? И верно, он сейчас мыслит заполучить его, не опасаясь возвращения болезни, аспидной чумы, ибо, мудрый, соблюл зарок и ныне ищет не святыни варваров – приданое невесты!
Прельщённый этой догадкой, а точнее предчувствием удачи, Арис уже не прогуливался – бегал по своему саду, всё более увлекаясь мыслью оставить на время Афины и поехать в Персию. И, пожалуй бы, решился, но вдруг возникший юношеский пыл своим присутствием сдерживал Таисий Килиос, оставшийся зимовать в Ликее. Его скелет, обернутый в хламиду, то и дело вставал на пути и, не обронив ни слова, слепо взирал куда-то поверх головы. Если прежде казалось, он надзирает за своей гетерой, то теперь и вовсе было неясно, что он хочет, к примеру, внезапно среди ночи явившись в покои, где Арис, давно лишившись сна, сидел с пером над чистым папирусом. Ещё с рабских пор, как эфор явился на остров и учинил суд, философ привык вставать перед ним и оставаться на ногах, пока тот не соизволит удалиться, и это было не знаком почтения господина, скорее уважением старшинства и возраста. Но однажды, когда скрипящий костями надзиратель оказался в опочивальне, Арис не встал и даже не захотел притворяться спящим, решив испытать, что же произойдёт. Таисий Килиос вдруг заворочал белками глаз, как если бы они имели шарообразную форму, могли вращаться на оси, и на бельмах проступили острые зрачки.
И при виде этого философ непроизвольно вскочил: эфор не был слепым! Вероятно, он взирал внутрь себя, не желая смотреть на окружающее его пространство, и лишь непокорство заставило взглянуть на мир со знакомым щелчком бича. Установив таким образом порядок, надзиратель молча вышел, и костяной звук его сандалий долго ещё стоял в ушах. В тот час Арис убедился, что находится под бдительным оком, и оставил мысль о путешествии. Так миновали долгих два зимних месяца, и вот на третий наконец-то гонец доставил долгожданное послание от Каллисфена, подтвердившее все его предчувствия.
И в тот же миг его ученик, царь Македонии, фараон Египта и властелин Востока воистину увиделся философу божьим сыном! Приданое дочери Дария оказалось Авестой, которой он завладел в Парсе, и не сгинул от аспидной чумы!
Летописец подробно изложил, как Александр вошёл в сокровищницу храма и там не ослеп, напротив, просиял взором, однако же стоически храня спокойствие, достойное богов. Один из свитков он развернул и бросил на пол, чтобы обозреть, а все иные велел гетайрам увязать во вьюки. Каллис посоветовал царю переложить их сухой соломой, дабы пергаменты в пути не тёрлись друг о друга. Тюки получались объёмными, но лёгкими, и на каждую лошадь можно было завьючивать по три. К вечеру того же дня Авеста уже покинула своё место в храме и под водительством царя отправилась в горы. Её сопровождали лишь особо доверенные гетайры во главе с Птоломеем – все, кто принёс царю клятву, используя проскинезу, то есть по-варварски припав к земле и приложившись к ногам царя. И никто не посмел ослушаться либо воспротивиться, за исключением Каллисфена, однако расчёт историографа оказался провидческим: возгордившийся властелин Востока оценил смелость его и удостоил чести отныне хранить приданое!
Заранее высланные отроки из агемы, излазив склоны, подыскали грот у подножия неприступных скал, куда и поместили священные книги магов, замуровав вход диким
