Диокл кивнул:
– Это верно.
– Хоть это ты понял.
– Но я повторяю свой вопрос: почему ты не ушел тихо, тайно? Зачем ты устроил это разбирательство?
– Тайно? Тихо? Возможно, где-то и имеются люди, способные на такие духовные взлеты, но как ты, умный человек, мог ждать чего-то подобного от меня? Разве весь сегодняшний разговор не есть признание в глубочайшем, величайшем, ни с чем не сравнимом тщеславии, которое меня снедало все эти годы и снедает теперь сильнее, чем когда-либо? Ты меня обманул. Из величайшего человека на земле ты, голубоглазый раб, когда-то отвергнутый грязной подвальной потаскушкой, позволил себе сделаться обыкновенным счастливым человеком. Власть и то, что ты знаешь о ее природе, должны были сжечь твою душу, иссушить, сгрызть, а она жива и свежа. Это ли не предмет для зависти?!
– Так ты мне завидуешь?! – Диокл расхохотался.
– Уже нет. Все то время, пока я не мог произнести тебе в лицо эти слова, пока любовался вашим счастливым браком и твоим непонятным здоровьем, завидовал, а теперь – нет. Теперь мне даже жаль тебя.
– Жаль?!
– Дай договорить. Сейчас, да будет Юпитер-громовержец мне союзником, я осуществляю над тобою акт мщения!
Валерия и Диокл переглянулись. Им показалось, что от напряжения бывший раб повредился в уме.
– Я не могу уйти, не отомстив тебе, голубоглазый.
– Чем же? Пойдешь рассказывать по деревням и городам, что истинный Сулла – ты, а я самозванец?
– Я не стану делать этого, потому что не хочу оказаться за решеткой среди умалишенных. Я даже не считаю местью рассказанное твоей жене, то, что ты не римский патриций, а безродный раб из гнусной актерской труппы, обманом присвоивший себе чужое имя.
Валерия встала, обошла стол, прислонилась к спине мужа, обвила его шею руками.
– Ты прав, этим известием меня задеть нельзя, мой «Сулла» стал мне еще милее.
Бывший раб встал, он казался еще меньше и кривее, чем обычно, но лик его никак нельзя было назвать комичным в этот момент, он сверлил счастливо обнимавшуюся парочку своими глазками, из уголков рта свисали сосульки винной слюны. Он хрипел, втягивая воздух.
– Вернись, Диокл.
– Я не понимаю, что ты говоришь.
– Вернись в Рим, Диокл. Назовись опять Суллой и вернись в Рим! Таково мое требование!
– А если я его не исполню? – Голубоглазый хотел спросить небрежно и игриво, но получилось напряженно и глухо.
– Тогда я отомщу тебе по-настоящему.
– По-настоящему? Что это значит?
– Сначала ты услышишь, потом увидишь.
В наступившем мрачном безмолвии слышны были только звуки отдаленных волн, набегавших на берег.
– Итак. – Диокл молчал. – Итак!!! – Диокл молчал. – Тогда слушай. – Не садясь, бывший раб несколько раз вздохнул. – И ты слушай, самоуверенная женщина.
Тот, кому предназначались слова, был бледен, но твердо произнес:
– Говори же!
– Я не Сулла.
– Ты не Сулла? – одновременно спросили супруги.
– Я не Сулла. Того несчастного, изъеденного нарывами ты, хитрый комик Диокл, утопил в Тибре темной ночью. Ты думал, что умеешь красться тише всех, проникать незаметно, обстряпывать свои дела хитрее всех. Ты ошибался. Был некто, кто следил за тобой.
– Ты?
– Я.
Диокл медленно встал, снимая с себя руки Валерии.
– Как тебя зовут?
– Ты уже знаешь.
– Как тебя зовут?!
– Ты уже вспомнил.
Обезьянье лицо самодовольно улыбалось.
– Ты Дигба?!
– Я Дигба, тот самый уродливый коротышка, которого даже в труппу не взяли, тот самый, кто завидовал твоему таланту и на сцене, и в жизни. Тот самый, кто ненавидел тебя и всячески доносил на тебя Мурене.
– Дигба?
Сулла медленно пошел вокруг стола, перебирая по нему руками, которые от волнения покрылись пятнами.
– И, наконец, я тот, кто раньше тебя сообразил, что для того, чтобы добраться до обожаемой тобою Элии, не надо завоевывать мир, а достаточно добыть, украсть пять динариев. Тогда, под Минтурнинским мостом, на куче мешковины ты видел мою, именно мою задницу поверх своей обожаемой повизгивающей богини. Я заставил ее совершить все поразительные гадости, которые подсмотрел в самых жутких лупанариях для солдат, инвалидов и шлюх с проваленными носами. За пять динариев она сделала все исправно. У меня даже не было ровно пяти, не хватало семи ассов, но и этого хватило. Я все подстроил так, чтобы ты это увидел. Это было… – Сулла продолжал приближаться к своему говорливому рабу, – …единственное мое талантливое театральное произведение. А потом я исчез. Я понял, что ты меня убьешь. До этого я успел подсмотреть, как ты ходишь в вымерший квартал, и даже подслушал пару разговоров. Правда, тогда мне и в голову не пришло, на какую великую аферу ты решился. Я исчез из Рима на несколько лет, а когда вернулся, увидел тебя на Палатине… И у меня зародилась идея. Своя идея. Теперь ты знаешь ка… – Пальцы Суллы сошлись на тонкой шее раба. Тот почти не сопротивлялся. – Ты меня задушишь, но учти, что всю эту жизнь ты жил не сам по… себе… тебя использовал маленький грязный раб Дигба.
Раб вырвался на мгновение и бросился бегать вокруг стола.
– Чтобы ты меня не узнал, я у специального цирюльника изрезал себе всю физиономию, как бы следами от нарывов, я стал прихрамывать, голос мой сменился сам собой с возрастом, и ты меня не узнал. Ты думал, – Дигба хрипло захохотал, – ты всю жизнь думал, что я настоящий Сулла! Настоящий, а ты всего лишь тот, кому позволено править! О боги, скажите, кто из нас величайший актер!
Сулла почти догнал его, но Дигба-Карма рухнул на каменный пол и, дернувшись несколько раз, замер.
Некоторое время Сулла стоял в полном оцепенении над маленьким скрюченным телом, потом медленно поднял голову.
Светильники почти догорели, но Валерию он не увидел не из-за этого.
Валерии не было на веранде.
Сулла повернулся.
Никого!
– Валерия, – позвал он одними губами, беззвучно. – Валерия! – повторил он громче, и в голосе его показался отчетливый страх. – Валерия! – крикнул он громко и страшно и увидел, что она спешит к нему, неся что-то в руках.
– Что это?!
– Бальзам.
– Какой бальзам, зачем бальзам? Ему уже ничем не поможешь, я его задушил.
– Бальзам для тебя, – прошептала супруга.
– Зачем?! Я не болен.
– Совсем немного, посмотри сам.
По знаку Валерии раб-нубиец внес на веранду большое медное зеркало, другой раб нес в руках два факела.
Сулла приблизил лицо к отполированной до блеска поверхности – на него смотрело не его лицо, а жуткая пятнистая маска. Десятки красноватых и лиловых нарывов покрывали и лоб, и щеки, и шею.
