— Сир, — ответил герцог, — ваше величество его не знает.
— Ну, что ж, мы познакомимся, — ответил король и направился к закутанной фигуре, знаком приказав служителю подойти с факелом.
— Простите, брат мой! — сказал герцог Анжуйский, распахивая плащ и кланяясь с плохо скрытой досадой.
— Ха-ха-ха! Так это вы, Генрих?.. Да нет, это невозможно! Я, верно, ошибаюсь… Мой брат, герцог Анжуйский, не пошел бы в гости, не повидавшись раньше со мной. Ему хорошо известно, что, когда принцы крови возвращаются в Париж, они входят в него только одним путем: в пропускные ворота Лувра.
— Простите, сир! — сказал герцог Анжуйский. — Прошу ваше величество извинить мне мою ветреность.
— А что, дорогой мой брат, вы делали в доме Конде? — насмешливо спросил король.
— Да то, — с лукавым видом сказал король Наваррский, — о чем ваше величество сейчас говорили. — И, нагнувшись к уху короля, закончил свою мысль, после чего громко расхохотался.
— Что тут такого? — высокомерно спросил герцог Гиз, обращавшийся с бедным королем Наваррским, как и все при дворе, довольно грубо. — Почему мне не бывать у моей невестки? Ведь герцог Алансонский ходит к своей.
Генрих слегка покраснел.
— К какой невестке? — спросил Карл. — Я знаю только одну его невестку — королеву Елизавету.
— Простите, сир, я хотел сказать — к сестре, королеве Маргарите, которую мы видели полчаса назад, когда шли сюда: она проследовала в своих носилках в сопровождении двух франтов, бежавших один с правой стороны носилок, другой с левой.
— Вот как! — сказал Карл. — Что скажете на это, Генрих?
— То, что королева Наваррская вольна ходить, куда ей хочется, но я сомневаюсь, чтобы она вышла из Лувра.
— А я в этом уверен, — ответил герцог Гиз.
— Я тоже, — прибавил герцог Анжуйский, — и это подтверждается тем обстоятельством, что ее носилки стояли в переулке Клош-Персе.
— В ее прогулке, наверно, участвует и ваша невестка; не эта, — сказал Генрих Наваррский Гизу, кивнув на дом Конде, — а та, — он обратился в сторону, где находился дом Гизов, — когда мы уходили, они были вместе; да вы сами знаете, что они неразлучны.
— Я не понимаю, о чем говорит ваше величество, — ответил Гиз.
— Наоборот, все очень ясно, — возразил король, — недаром при носилках были два франта — у каждой дверцы свой.
— Хорошо, — сказал герцог Гиз, — раз королева и моя невестка совершают явно неподобающий поступок, то передадим его на суд королю, чтобы положить этому конец!
— К чему? — сказал Генрих Наваррский. — Оставьте в покое и принцессу Конде, и герцогиню Неверскую… Король спокоен за свою сестру… а я доверяю своей жене.
— Нет-нет, — возразил Карл, — я хочу вывести это дело на чистую воду, но мы займемся этим сами. Так вы говорите, что носилки остановились в переулке Клош-Персе?
— Да, ваше величество, — ответил герцог Гиз.
— А вы нашли бы то место, где они остановились?
— Да, ваше величество.
— Тогда идем туда, и если понадобится сжечь дом, чтобы узнать, кто там находится, мы так и сделаем.
С этими намерениями, обещавшими мало хорошего тем, о ком шла речь, четыре владетельные особы христианского мира направились на улицу Сент-Антуан, а затем свернули в переулок Клош-Персе.
Карл хотел уладить это дело по-семейному; поэтому он отпустил сопровождавших его дворян, предоставив им провести ночь по их усмотрению, но приказал быть у Бастилии к шести часам утра и привести с собой двух верховых лошадей.
В переулке Клош-Персе было всего три дома, и отыскать нужный оказалось тем легче, что жильцы двух домов охотно соглашались впустить их к себе; один дом примыкал к улице Сент-Антуан, а другой — к улице Руа-де-Сисиль.
Совсем по-другому повели себя обитатели третьего: это был тот самый дом, который находился под охраной швейцара-немца, а немец был не из сговорчивых. Казалось, что в эту ночь Парижу было предназначено судьбой явить миру два образца верных слуг.
Напрасно герцог Гиз грозил немцу на самом чистом немецком языке, напрасно герцог Анжуйский предлагал кошелек, набитый золотыми, напрасно Карл решился объявить себя начальником патруля — честный немец не обращал внимания ни на угрозы, ни на золото, ни на приказ. Увидав, что непрошеные гости от него не отстают, даже наоборот — становятся еще назойливее, он просунул сквозь прутья железной решетки дуло уже знакомой нам аркебузы, что вызвало лишь смех у трех пришельцев (Генрих Наваррский стоял в стороне, как будто все это его нисколько не касалось); а смех вызывало то обстоятельство, что дуло, засунутое между прутьями решетки, нельзя было повернуть ни в ту, ни в другую сторону, и оно представляло опасность только для человека, который сам встал бы прямо против него, то есть только для слепого.
Убедившись, что привратника нельзя ни подкупить, ни уговорить, ни запугать, герцог Гиз сделал вид, что уходит вместе со своими спутниками; но это отступление было недолгим. На углу улицы Сент-Антуан герцог нашел то, что ему было нужно: камень, вроде тех, какими действовали тысячелетия назад Аякс Теламонид и Диомед; герцог взвалил его себе на плечо и, знаком пригласив спутников идти за ним, вернулся к дому. Как раз в эту минуту привратник, увидав, что те, кого он принимал за злоумышленников, ушли, стал запирать калитку, но не успел еще задвинуть засовы. Герцог Гиз воспользовался этим и, как живая катапульта, метнул камень. Замок вылетел вместе с куском стены, в которую был вделан, и дверь распахнулась, опрокинув немца; но, падая, он закричал изо всей мочи, чтобы поднять тревогу в гарнизоне, который подвергался большой опасности оказаться застигнутым врасплох.
В это самое время Ла Моль и Маргарита занимались переводом одной из идиллий Феокрита, а Коконнас, уверяя, что он тоже древний грек, приналег на сиракузское вино — конечно, вместе с Анриеттой. И разговор научный, и разговор вакхический были прерваны неожиданным вторжением.
Коконнас и Ла Моль сейчас же потушили свечи, открыли окна, выбежали на балкон, увидали в темноте четверых мужчин, стали угрожающе стучать шпагами, не достававшими до неприятеля, а только ударявшими плашмя по стене дома, и забросали пришельцев всем, что попадало под руку. Карлу, самому ожесточенному из осаждавших, угодил в плечо серебряный кувшин, на герцога Анжуйского свалился таз с апельсиновым компотом, в герцога Гиза попал кабаний окорок.
Один Генрих Наваррский остался невредим. Он шепотом расспрашивал привратника, которого герцог Гиз привязал к воротам; но немец на все вопросы твердил неизменное «Ich verstehe nicht».
Женщины подзадоривали мужчин и подавали им метательные снаряды, которые градом сыпались на осаждавших.
