По коридору неожиданно разнесся топот ног, и в комнату влетели Валька с братом.
— Гапон, скорее! Жиры отоваривают!
Мишка бросил тряпку и рванулся к двери. На пороге он остановился и взглянул на квартиранта, словно спрашивая разрешения. Неудобно вот так сразу одного оставлять.
— Валяй, я сам, — кивнул дядя Коля.
К магазину со всех сторон бежали люди.
Это было давно, год назад… К Зине приехал двоюродный брат Леонид, москвич, лет шестнадцати. Каждый июль и август он приезжал к ним в город, видите ли, дышать воздухом.
— Летом в Москве невыносимо, — говорил он.
Ребята ему завидовали. Они завидовали человеку, которому, представьте себе, летом невыносимо жить в Москве! Более самоуверенного и независимого парня в жизни не встречали. Одним словом — москвич! Он был по–столичному худой, длинный и бледный. Его благородный острый профиль сводил с ума всех девчонок, а широченные брюки в мелкую клеточку были предметом постоянной зависти «поэта» Тихонова. Леня уже носил галстук, курил, небрежно сбрасывая пальцем пепел, — в общем, им не чета.
Тогда он ввалился к Вальке в сарай сразу после обеда. Был возбужден, прямо с поезда: «На секунду к своим забежал, чемодан бросил!»
Сразу же в сарай притопал дед, увидел Леню и засуетился. На столе появились огурцы, вобла.
Прибежал Юрка. Леонид раскрыл коробку дорогих папирос «Герцеговина Флор» и угостил деда. Валентин с Юркой не курили: влететь может, да и занятие противное, сокращает жизнь на семь–десять лет, это всем известно.
— Ерунда, — сказал дед после первой же затяжки. — Одеколоном воняет. — Выбросил папиросу и закурил свой любимый «Памир».
— А у нас в Москве… — начал Леня.
Москва! Удивительный, огромный город, где можно запросто купить папиросы «Герцеговина Флор»! Здоровенные дома, большущие кинотеатры, ноток машин, метро и Красная площадь!
— А что у тебя с Зиной вышло? — вдруг спросил столичный житель.
— При чем тут Зина? — промямлил Юрка.
— Я ей: «Пойдем вечером все на танцы». Л она: «Мне и без вас тошно!» Все цапаетесь? Деревня… К женщине надо подходить с кнутом и пряником. Ясно? Так говорит Заратустра.
Кто такой Заратустра и почему он так глупо говорит, ребята не знали, но на всякий случай согласились. Не хотелось выглядеть такими уж провинциалами.
— Пошли прошвырнемся, — предложил Леонид.
— У нас д–дела, — запинаясь, сказал Юрка.
— Ну, салют! Вечером зайду.
Вечером Леонид за ними, однако, не зашел, и они пошли на «пятачок» сами.
В городе был парк с танцплощадкой, обнесенной высокой металлической оградой, чтоб не лазили без билетов. Туда ходили танцевать только «старые» — те, кому за двадцать и выше. Среди них ребята выглядели бы совсем уж сопливыми школьниками. Да и девчонки–старшеклассницы там редко появлялись. Парни с комбината все время приставали к ним, а чуть им от ворот поворот, сразу начинали: «Девочки, вам пора бай–бай, мамочки заждались». Ну, а взрослые девушки с комбината наседали на билетершу: «Нечего сюда детский сад пускать! Пусть себе в школе вечера устраивают!» Они так рьяно заботились о подрастающем поколении, что всем было ясней ясного: просто боятся конкуренции.
Старшеклассницы были что надо, особенно если приоденутся! Смотришь на них потом в школе: куда что делось? Тихонькие, скромненькие, с косичками. А вчера на танцах подметки до дыр протирали да глазки строили.
В конце концов у ребят появилась своя танцплощадка, так называемый «пятачок». Возле маслозавода, через дорогу, был ничейный фруктовый сад, а в нем бетонированная площадка для игры в городки, в самый раз для танцев. Маслозавод выхлопотал сад для молодежи, провел туда свет, развесил лозунги о культуре поведения и оставил за собой право отключать электричество в любое время. В виде наказания, если что не так. Вот если начнется драка, сразу свет выключают.
У входа в сад обычно стоял ветхий дедуля, который взимал с каждого по двадцать копеек. Но так как музыкой заведовал Павел, Валькин и Юркин друг, а самодельная радиола и пластинки были его собственные, то их пропускали бесплатно. Собственно, почти половина танцующих проходила бесплатно — столько у Пашки было друзей. Ему за труды платили двадцать пять рублей в месяц, но даже если бы его лишили зарплаты, он все равно продолжал бы работать. Правилось быть в центре внимания.
Помнится, в тот вечер они пришли рано. Пашка еще только пристраивал на суку груши «колокольчик» — огромный школьный громкоговоритель, а Леня, оказывается, уже давно был здесь.
Пашка поставил «Кукарачу», и «колокольчик» заревел на весь город.
И сразу повалил народ, словно все дожидались сигнала.
Танцы начались. Пыль поднялась столбом!
Они стояли у радиолы. Леонид высматривал, кого пригласить, а Юрка искал Зину. Она смилостивилась и собиралась прийти. А вот Вальке — жди не дождешься Лелю, она каждое лето на море с мамой. Сидит, наверное, где–нибудь на валуне у прибоя в далекой Гагре… А может, кино смотрит, или гуляет по набережной, или читает на подоконнике — она любит на подоконнике читать. Приедет загорелая и начнет воображать!..
Пашка вовсю дымил московской папиросой, широко улыбался и не успевал здороваться со своими многочисленными приятелями. А Леонида атаковывали совсем незнакомые пацаны. И откуда он их знает?
— Когда приехал? Ну, как там?..
Там — это, значит, в Москве.
— Порядок, — говорил он, и мальчишки, вполне удовлетворенные таким ответом, дружески хлопали его по плечу.
Он всех гостеприимно оделял папиросами. Тот, кто не курил, прятал папиросу в карман, чтобы потом, когда пойдет кого–нибудь провожать с танцев, небрежно закурить и равнодушно сказать восхищенной спутнице: «Московские… «Герцеговина Флор». Мой «Беломор» покрепче».
Юрка увидел Зину, толкнул Валентина плечом и начал причесываться. Она танцевала с Чумаковым, и они посматривали на них. Он торжествующе, а она жалобно и немного испуганно.
Юрка сделал вид, что ему все равно, и начал копаться в пластинках.
На танцующих посыпались груши: какой–то тип раскачивался на ветвях. Раздался визг, шум. Груши со свистом полетели вверх, и пацан на дереве начал кричать:
— Эй, вы, спятили? Сейчас как слезу!
Все шло как обычно. Своим чередом.
Валька спросил у москвича:
— Как ты думаешь, почему вот друг друга любят, а мучают? Странно, да?
Леонид хмыкнул:
— Ничего странного. Понимаешь, любовь — это явление кратковременное. Где хочешь можешь об этом почитать. Так? Люди, само собой, пытаются удержать в себе это чувство. А если все тишь, да гладь, да божья благодать, любовь уходит, понял? Она становится привычной. Вот и сходит на нет. Так? А когда друг друга за нервы дергают, это переживать заставляет. Успокоиться не дает. В этом и есть борьба. Любовь — борьба!.. А вообще это все чепуха, — закончил он.
