одной крови. Как ты смотришь, чтобы сделать поход на Тегерек, на Нарымку?
— Да я завсегда, хучь на белки, хучь на саму Белуху готов. Была бы ещё рыбалка.
— Рыбалка будет. Не только хайрузов наловим — тайменя вытащим из его берлоги. Дерзайте, граф, вас ждут великие дела!
— А кто этот граф? — не понял Агафон.
— Ну, это образцовый человек, с которого надо брать пример.
— Из всех нас Рыжик самый что ни на есть из графов граф! — вставил Стёпа. — Он даже лося сумел добыть с ногами и головой.
— А лося больше не будешь убивать? — теперь уже подзуживать подключился Егор.
— Вот ещё скажешь! Сам-то ты с ружьём всё бродишь, а у меня и ружья нет.
— Ладно, кончай базар, — прервал начавшуюся перепалку Роман. — Ты, Рыжик, лучше скажи, хочешь ли пойти с нами на Тегерек? Ночевать будем. Костёр жечь.
— Ещё бы, конечно хочу!
— А мамка отпустит?
— Мамка говорит: «Не водись со шпаной, вон братья Дементьевы — хорошие ребята». С вас советует брать пример. Так что, думаю, тут дело не станет.
А с лосем история вышла такая.
На Покрова Марфа решила навестить соседку. Как там Анфиса живёт, не виделись с самого лета. Пасека Шушаковых едва ли не самая дальняя — Большой Медвежий двор. Места глуше не придумаешь — как раз под стать своему названию. Дано оно потому, что медвежий там угол, не раз говаривал Пётр Иванович. И у самого Гордея кулёма всегда на медведя налажена. Иначе нельзя — балуют мишки, ходят вокруг меда. И верно, усадьба вся у Шушаковых почти что огорожена, на проволоке вокруг двора банки жестяные понавешены для острастки зверя. Только тронет, заденет спиной — звон на весь двор стоит и два полкана-волкодава по цепи бегают. Какие-никакие, а сторожа.
— А всё равно медведь то там разорит улей, то в другом месте, — каждый раз жалуется хозяин. — Он ведь, медведь, тоже не дурак, хитёр бывает.
— Кержак он, этот Гордей, — поясняла Марфа мужу, — а кому, как не мне, знать их жизнь, кержаков этих? Воды напиться не дадут, а если покушал у них — посуду потом песком трут, моют.
— Гигиену соблюдают, — стараясь оправдать местных, говорит Пётр Иванович. — Что в этом плохого? А что прижимистые — так на то они и крестьяне. Мужику трудно хлеб даётся. А тут у них разор полный после тридцатых годов. Разогнали же всех, нарушили вместе с укладом жизни и всё их хозяйство.
— Да уж, порушили, это верно, — соглашается Марфа, — кого сослали, увезли невесть куда, кого сразу порешили. А ведь жили тихо, мирно. Кержаки сами по себе, крестьяне-мужики рядом, по соседству, все пахали, сеяли, трудились. Всё налажено было. На молоканку молоко каждый день свозили. Купец товар привозил по заказу, кому что надо. Каждый мужик хозяином был. Знал: будешь трудиться, работать — и жить будешь хорошо. Все набожные были, смиренные, честные, обмана мало было. А что потом случилось — будто с цепи сорвались!
Путь до Шушаковых неблизкий — не меньше трёх вёрст будет по тайге, по берегу Студёной речки. Потом вдоль Берёзовой. Петру Ивановичу тропа эта памятна по встрече на узенькой дорожке с косолапым. И как он вывернулся, этот зверюга, из-за выступа скалы, как не слышал шаги чуткий косолапый — до сих пор непонятно. Встали друг против друга. Мишка на дыбы поднялся: гора горой. У Петра Ивановича и душа в пятки, думает: «У меня всё оружие — топор, а что он против такого чудовища? Ну стукну раз, а ему это как горошина по лбу». И стояли-то всего каких-то десять-двадцать секунд, а показалось — вечность. Всё же медведь сообразил, что не стоит связываться с этим непонятным, но опасным существом — человеком. Вдруг развернулся и утёк в гору. Наверное, ветерком на него, человеческим духом дохнуло.
Но случай такой на пути к пасеке был всего один раз, других не бывало — и туристы заезжие здесь бродили, и ягодники без всякой опаски.
Уже на подходе, когда усадьба открылась, запрятанная в куртине густых пихт, в нос Марфы ударил резкий запах палёной шерсти. «Никак кабанчика смолят, — подумала Марфа, — не рано ли? Морозов нет, как мясо хранить?» Сравнялась с хилой изгородью и увидела, что Анфиса с Гордеем, склонившись, палят над костром вовсе не кабана, а большущую голову с горбатым носом.
«Батюшки, это что же за зверь такой? — подумала Марфа. — То ли лошадиная голова-то? Так она поболе коня-то будет, да и уши длинные, ослиные».
— Здорово, Марфа, — первым приветствовал её Гордей, — мы тут делом заняты, а ты не обращай внимания, проходи в избу. Детишки наши тебе рады будут.
У Анфисы и Гордея целых пять ребят, мал мала меньше, самому старшему — Агафону — тринадцать недавно стукнуло.
Высыпав на стол печенюшки, Марфа мучительно вспоминала всех знакомых ей лесных зверей и кому из них могла принадлежать здоровенная горбатая морда с ослиными ушами.
— Ну вот, теперь и поздоровкаться можно! — шумно войдя в избу, громко произнёс Гордей и с силой хлопнул дверью. Следом вошла Анфиса, бросившаяся обнимать Марфу.
— Как там Пётр Иванович, ребята? Здоровы ли?
— Слава богу, здоровы и учатся хорошо, — отвечала Марфа, догадавшись, что хозяева не очень-то хотят распространяться о своём занятии, свидетелем которого невольно стала она. — А новостей других у нас и нет. Живём, хлеб жуём. Всё в работе да в работе. Как говорится, в поте лица своего.
— Ну вот и хорошо, — певуче не проговорила, а пропела Анфиса, — ну их, энтих новостей! Чем меньше, тем лучше. Без них-то, может, и поспокойней. Боюсь я разных новостей — бывают ведь и нехорошие.
— Боже упаси! — согласилась Марфа.
— Что-то разжарился я, а в избе душно, — вдруг заговорил Гордей. — Ты, Анфиса, угли в печи отгреби в застенок, в загнетку, а то ведь так и полыхает в лицо жаром, — и, оборотясь к Марфе, добавил: — А нам тут грешным делом подарок от лесоохраны привалил. Не ждали, не гадали: Агафон с ребятишками притащил чудо-юдо — голову зверя лесного с ослиными ушами.
— Однако, марал это, что ли? — робко спросила Марфа.
— А вот и не угадала, — отвечал Гордей, — конёк-горбунок, да ещё и с рогами. Но ты, Марфа, не очень-то распространяйся про этого конька-горбунка, хотя мы с Анфисой к этому делу и не причастны, — заранее предупредил он. — Чужие люди это по своему неразумению сотворили. Бог их простит, а ты помалкивай, да и ладно. Так-то оно лучше будет.
Но как не поделиться с
