одна. Двух быть не должно – только одна.
Пограничники перешли в третью квартиру.
Большинство пристанционных домов производило впечатление древних времянок – в давнюю пору, когда строили КВЖД, возвели их для временного пользования, а потом забыли. В России ведь нет ничего более постоянного, чем всякие временные сооружения: все рушится, взрывается, подмывается под корень, валятся ниц огромные бетонные сооружения, слетают с опор мосты, девятиэтажные, вполне справные дома превращаются в пыль, а жалкие засыпушки остаются, их не берет ни время, ни непогода, ни грозные природные катаклизмы, стоят они и стоят, словно заколдованные. Ныне, казалось бы, наступило новое время, новые ветры подули, родилось целое поколение, которое вообще не знает, что такое КВЖД – Китайско-Восточная железная дорога, – а времянки все стоят и стоят, никак не могут завалиться.
Чертовщина какая-то!
Времянки эти, надо полагать, в разные времена пригревали нарушителей, давали многим приют и крышу… Если копнуть поглубже, то тут можно найти многое… Бараки, бараки! Не веря в то, что засыпушки эти могут быть когда-нибудь снесены, деятельные люди начали ремонтировать их.
Коряков со старшиной побывали еще в нескольких квартирах – следов Удачливого Ли тут не было, никто не видел корейца.
– Скорее всего, он прямиком из Владивостока прикатил, – сказал старшина, – отметился на площади и решил сразу сигануть туда, – он ткнул рукой в сторону Китая.
– Без всякой подготовки?
– А что! Таких чудаков полным полно. Народ на шармачка надеется. Слишком уж долго граница была дырявой. Сейчас дырок тех вроде бы нет, а память осталась.
К сожалению, дырки были. Об этом и старшина хорошо знал, и лейтенант. Особенно плотно идут китайцы на нашу сторону в предзимье, – за древесными лягушками, стоившими в Китае очень дорого, идут в мороз, – ничто их не останавливает, даже если на границе возведут сплошной железный забор – все равно дырку прогрызут… Прямо в железе.
Несколько недель назад Коряков наткнулся на одного такого нарушителя. В заснеженной тихой пади, в которую, похоже, ни один ветер не залетал, только снег падал вертикально, заполнял ямы, ложбины, рвы, да лес отвесно, сонно подрагивал сухими цветными листами. Одеяние это красочное обычно долго не покидало ветки деревьев, опадало лишь после крещенских морозов. Золотые, режущие глаза огнем лиственницы стояли, будто сказочные, переместившиеся сюда из нереального мира.
Под одной из таких лиственниц Коряков вместе с напарником своим Герасимовым обнаружил нарушителя – тот спал в земляной ложбине, забравшись под простую полиэтиленовую пленку.
Недаром говорят, что голь на выдумку хитра. Поговорка эта в одинаковой степени имеет отношение ко всем сообразительным мужикам, что к китайским, что к русским. Нарушитель на деревянных копытах, имитирующих кабана, прошел через контрольно-следовую полосу, добрался до пади и заночевал здесь.
Чтобы не замерзнуть, он выбрал ложбину, подправил ее обычной детской лопаткой, маленькой, размером с поварешку, в земляном углублении развел костер, натолкал в него веток, гнилушек, разного хлама, способного долго тлеть и накрыл ложбину пленкой.
Потом забрался в это ложе сам. Тепло пленка держала до самого утра. До самого утра тлели и головешки. Китаец во сне распарился так, что на лбу у него даже проступили капли пота – взмокрел нарушитель.
Но древесных лягушек наловить не успел, два мешка, которые он принес с собою, остались пустыми, – помешали внезапно появившиеся пограничники.
Так что, хоть и находится граница на замке, а все-таки тараканы через замочную скважину, да в пространство между косяком и дверью иногда пролезают. Всегда пролезали, увы. Какие бы бодрые песни про границу мы ни пели. Ибо граница – это живой организм, живет, дышит, корчится от боли, страдает, сопротивляется ветрам и дождям, стонет, поет… Живой организм, словом.
В одной из последних пристанционных засыпушек Коряков задержался. У лейтенанта никак не могло уложиться в голове, что эти древние строения могут стоять так долго, они ведь еще при Хрущеве должны были пойти под лемех бульдозера, но при «главном кукурузоводе страны» что-то, видать, помешало исполнению грандиозных планов, и местные засыпушки остались.
Станция Гродеково рухнет, обратится в пыль, а засыпушки будут стоять. По искривленным, проржавевшим до дыр водосточным трубам их стекала вниз твердая снежная крупка, струилась, опускалась на землю горками, несмотря на холод, срезы шиферных крыш украшали прозрачные, светящиеся, как детское лакомство, сосульки, на ветках высоких деревьев сидели вороны и мрачно поглядывали вниз, на крыши, на плохо подметенный, в налипях сора тротуар, на машинные следы – пьяный шофер, подавая грузовик назад, не рассчитал маневра и врезался кузовом в бетонную урну, невесть для чего тут стоявшую – то ли для цветов, то ли для оберток из-под мороженого. Урна раскололась на несколько частей, машина увязла в сугробе и еле из него выбралась, попутно разрушив низенький нарядный штакетник, служивший у газона изгородью… Тьфу!
В последней квартире, которую проверяли Коряков со старшиной, жила худенькая, от возраста ставшая совсем невесомой, старушка с короткой прической, наполовину мальчишеской, наполовину старушечьей, – она подняла к глазам очень близко снимок Удачливого Ли, отрицательно тряхнула челкой:
– Никогда не видела этого человека.
– Простите, – пробормотал Коряков неожиданно смущенно, – вопросов больше нет. Позвольте откланяться.
– Позволяю, – манерно произнесла старушка, и Коряков направился к двери, но в следующее мгновение, будто получив неслышимую команду, замедлил ход, скользнул взглядом по фотоснимкам, висящим на стене в нескольких рамках с приклеенными к ним мелкими скорлупками речных ракушек, остановился.
На большинстве фотоснимков были изображены люди в суконных буденовках с нашитыми на ткань матерчатыми звездами, с маузерами и саблями, украшенными гнутыми эфесами, которые они, будто посохи, держали перед собой, – это были красные, и взгляд Корякова на них не задержался, а вот два фотоснимка привлекли его внимание.
На одном были изображены два офицера, сидевшие на стульях с резными спинками, и две женщины, стоявшие около них, наряженные в роскошные вечерние платья. Это были белогвардейцы.
Под изображениями светлыми витиеватыми фитюльками были нарисованы цифры, напоминавшие иероглифы – дата, когда были сделаны снимки – «1920 год». Коряков невольно задержал в себе дыхание – перед ним словно бы прошлое поднялось из своих нетей… Он аккуратно тронул угол рамки, облепленный ракушками, и спросил неверяще:
– Это белые офицеры?
– Да, – небрежно ответила старушка.
– Не боитесь выставлять эти снимки напоказ?
– А чего бояться? Это раньше надо было бояться. А сейчас, молодой человек, эти времена прошли.
– Это кто? – спросил лейтенант, показав пальцем на девушку с пышной короной волос, плотно уложенной на голове, и светлым ликующим взглядом.
– Это я, – прежним небрежным тоном ответила старушка. – Тогда мне было шестнадцать лет.
– А сейчас вам сколько?..
– Лет? Невежливый вопрос, молодой человек, но я на него отвечу, девяносто с длинным хвостом. А если честно, я не считала. Может, и сто уже есть.
Старушка эта принадлежала к людям, для которых время не существует, они словно бы находятся над временем.
– А это
