Зулейха не противоречила, — знала: если дед настроился на что-нибудь, отговаривать бесполезно.
Вечером, улегшись уже в постель, продолжал Назир, как утром, в мыслях своих говорить с женой:
«Я не устал, Зейнаб, совсем не устал, — видишь, в Ташкент хлопотать поеду. Кто знает, может быть, жизнь нашего мальчика оставит славный след, и будет он длиннее его короткой судьбы… Хорошо, что пришла ты ко мне во сне, подсказала, где искать. Спасибо тебе говорю, а может, и другие скоро спасибо скажут…»
И через день рано утром, когда куры еще спали на своих насестах, а солнце только собиралось возвестить миру о наступлении светлого дня, старый Назир и сын чайханщика Саксанбая устроились на грузовике, везущем в город дыни, и выехали из кишлака.
* * *
В Ташкент они приехали рано, ученый сын Саксанбая оставил Назира возле управления, где не начался еще рабочий день, и пообещал прийти в обеденное время, помочь, если понадобится, и отправить старика домой.
Назир стоял перед управлением с радостным чувством — скоро придут люди и поймут, что за карты нарисовал его Турсун. Ведь ненужных бумаг он бы не оставил… Так думал старик, и на душе его было светло.
Он перешел улицу — там был скверик, пустынный еще, поднявшееся солнце бросало сквозь листву на аллею веселые блики. Женщина везла в коляске младенца, а вдалеке, у цветочного киоска, похожего на сказочный теремок, дворник подметал аллею, и пыль под лучами солнца казалась розовой.
Назир опустился на раскрашенную в разные цвета скамейку и продолжал думать о сыне, — да, если б ненужные бумаги были — не оставил бы их… Но торопился, иначе вспомнил, сказал бы, что сделать с ними, кому отдать, может… Или не докончил дела, думал вернуться и продолжить?
И видел уже старик перед собой не здание управления, а Турсуна, уходящего из кишлака на фронт, последние минуты его в родном доме… Этот тяжелый день старик не любил вспоминать, но и забыть не мог.
Август стоял сорок второго, небо в тот день было чистое, как сегодня, и щедро отдавало солнце людям и земле животворящее свое тепло. Назир был, помнит, в колхозном винограднике и увидел — медленно, с трудом к нему идет женщина. Узнал невестку и сразу разозлился на жену: сама не могла поесть принести, — беременную послала, ведь родить ей скоро!..
Он пошел навстречу невестке и спросил сердито:
— Саму ее, что ли, ноги не носят, — тебя послала!
Но, подойдя, испугался: на невестке лица не было, губы дрожат…
— Повестка Турсуну пришла… — только и сказала она и заплакала.
Назир не ожидал такого, растерян был, ему все казалось, что сын ребенок еще.
Когда вместе вернулись домой, старуха его, Зейнаб, возилась на кухне. Увидела мужа — и тоже всхлипнула.
Турсун был у себя в комнате, разбирал бумаги. Улыбнулся отцу. Назир сел на стул, молча смотрел, как собирается сын. Потом спросил:
— Сегодня?
— Сейчас, отец… У сельсовета. Потом в Ташкент.
— Скоро твой черед пришел… И много вас?..
— Из нашего кишлака — десять человек идет, и еще кумарыковцы присоединятся, сколько их — неизвестно.
Назир не знал, о чем еще спрашивать сына, горько ему было, он мучился, в глазах стояли слезы, и хотелось слушать и слушать веселый, сильный голос Турсуна. Пусть сын говорит, его голос должен жить, остаться в родном доме. Он бы обнял сына, прижал к груди и не отпускал, да тот все еще возился с вещами, увязывал бумаги и учебники и не стоял на месте. Видно, в мыслях своих простился уже с родными стенами и ушел вперед…
И тогда старик, чтобы вернуть сына, сказал первое, что пришло на ум:
— Виноград… виноград в этом году хороший… — Он испугался нелепости своих слов, уж очень не шли они к прощальной минуте, но ему нужно было говорить с сыном. — Знаешь, одну гроздь положишь — и корзина полная…
Турсун понял отца.
— Да, я видел… Как же не уродиться винограду — вы столько ухаживали за ним, времени своего не жалели, отец. Я знаю, что могут ваши руки… Пусть урожай будущего года превзойдет нынешний, а я верю, разобьем к этому времени фашистов, вернусь с победой — еще и вам на винограднике пособить успею!
— Как будем ждать тебя, сынок!.. Возвращайся скорее, обрадуй нас, землю свою обрадуй. Земля тебе все отдаст — и соки свои, и богатства… Только вернись скорее!
Вошла невестка:
— Обед готов… — Подняла заплаканные глаза на мужа, тот оглянулся, посмотрел на отца. Назир понял, встал со стула:
— Пойду матери помогу, потом вас кликну…
На террасе встретил жену — та хотела сама позвать Турсуна к прощальному плову.
— Куда? — остановил ее. — Не мешай, пусть поговорят…
Обедали во дворе, у прохладных струй арыка. И сам Назир, и Зейнаб, и невестка только делали вид, что едят, а когда Турсун вытер после плова руки, мать не удержалась, заплакала, а за ней и невестка.
— Перестаньте! — сердито сказал Назир. — Не один он уходит, все молодые там сейчас. Помолитесь лучше за него. Помни, сынок, ждем тебя к будущему урожаю! Аминь… Ну, встали!
Старик сам поднял рюкзак сына, с которым тот ходил в горы, а теперь уходил еще дальше — представить невозможно было такую даль, — и пошел со двора. Оглянувшись, увидел, что идут за ним вместе с Турсуном и жена и невестка.
— А вы куда собрались?
— Оставайтесь, мама, — попросил Турсун. — И ты останься, — мягко сказал жене.
— Я с тобой пойду, провожу…
— Нельзя тебе далеко ходить, еле на ногах стоишь. Останься с мамой.
— Не ходите дальше! — строго распорядился Назир. — Я сам провожу.
Он вышел на улицу, через несколько минут показались Турсун с матерью, и все трое зашагали по пыльной дороге.
— Провожу хоть до сельсовета, — просительно сказала Зейнаб, заглядывая мужу в лицо.
Старик молча обернулся: невестка стояла у калитки и глядела им вслед. Глаза ее были пустые от горя. Она помахала рукой уходящим, а когда те свернули за угол, без сил опустилась на землю: страшная тяжесть давила на плечи, огромная глыба горя, — будто знала она наперед, что в последний раз видит мужа…
* * *
Площадь перед сельсоветом гудела, как потревоженный улей. Молодые и старые, отцы, жены, матери, дети и в центре — два десятка юношей. Мужчины храбрились, но тут же слышались причитания и стоны женщин, и поднимался над общим гомоном крик: «Сынок мой единственный!» — и опять гудение толпы поглощало отдельные слова.
У Назира тревожно сжалось сердце, он задохнулся и протянул руку — ее встретила рука жены, Зейнаб. Она тихо сказала:
— Я здесь, я не плачу…
Старик вздохнул свободнее.
— Не плачь, стыдно… — попросил он, глотая слезы.
