— Не плачь, стыдно… — попросил он, глотая слезы.
Турсун взял у отца свой рюкзак, сказал: «Сейчас вернусь» — и вошел в сельсовет.
Назир с женой присели у арыка, стали ждать.
Людей на площади становилось все больше, крики, шум, фырканье лошадей напомнили бы воскресный базар в городе, если бы не звучал тут же, не врезался в сердце плач женщин… Назир смотрел в толпу и, хотя собрались здесь его соседи по кишлаку, никого не узнавал…
Командирский бас покрыл шум проводов:
— Освободить дорогу!
Толпа раздалась, образовался коридор, и в него из дверей сельсовета по одному выходили новобранцы.
Шум и крики усилились, опять поднялся надо всем вопль: «Сын мой единственный!», но старик расслышал все же слова Турсуна: проходя мимо, тот сказал:
— Мы идем в город. Оставайтесь, я напишу вам.
— Я пойду тоже! — решил Назир.
— И я! — Зейнаб твердо встретила взгляд мужа.
— Останься! — распорядился Назир.
Турсун задержался, попросил тоже:
— Не ходите, мама! Отец проводит меня. Ведь знаете, жену мою нельзя бросить одну. Побудьте с ней, мама.
— Сыночек мой, сынок!.. — заплакала Зейнаб.
— Хватит! — рассердился Назир. — Перестань, людей постыдись!
— Да я ничего… не плачу, — всхлипывая, отвечала Зейнаб, взяла из рук мужа платочек и вытерла слезы.
— До свиданья, мама, будьте здоровы! — Турсун склонился к ней, поцеловал.
Зейнаб смотрела на сына помутневшими от слез глазами и старалась улыбнуться.
— Иди, родной мой, пусть аллах сохранит тебя… — и не выдержала, расплакалась снова, закрыла глаза платком.
А отец с сыном уже шагали по дороге в город — отставать от других нельзя было.
* * *
К вечеру новобранцы и провожающие их родители пришли на Саперную улицу Ташкента, ту самую, где расходятся веером трамвайные пути. Старик хорошо помнил эти места — казарма здесь сохранилась еще с гражданской, и сам Назир трижды входил в эти ворота, а потом трижды выезжал из них, отправляясь на борьбу с басмачами. А теперь из этих ворот выйдет его сын…
Когда Турсун и его товарищи и провожающие их родные, в том числе Назир, подошли к казарме — они увидели такое стечение народа, перед которым толпа на площади у сельсовета показалась бы небольшой горсткой, арыком рядом с Сырдарьей. Поразило старика спокойствие собравшихся — никто не кричал, не плакал, торжественную тишину нарушали только возгласы какого-то мальчишки: «Кому холодной воды? Холодная вода!»
Отряд новобранцев остановился у железных ворот.
— Все, пришли, отец, — сказал Турсун. — Теперь можете возвращаться.
— Я подожду… — ответил Назир.
Турсун обернулся, глянул на толпу — ясно, все эти люди останутся здесь на ночь, чтобы хоть раз увидеть еще своих уходящих на фронт сыновей, — и грустно покачал головой.
И вот ворота закрылись за ним. Назир почувствовал, что очень устал, — жара, дальняя дорога, боязнь за сына Лишили его сил. Он присел, прислонился спиной к забору.
— Откуда вы? — спросил его старик, отдыхавший по соседству. Назир ответил, а сосед назвал свой кишлак. Назир не слыхал раньше о таком кишлаке, не знал, где он, и ему показалось сейчас, что война привела к воротам казармы людей со всей узбекской земли, со всех четырех сторон света…
Чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, он стал думать о жене, о невестке, но и тут не было ему покоя: невестка вот-вот родить должна, а дома с ней одна Зейнаб. Как там они? Дай аллах, чтобы благополучно разрешилась жена Турсуна, внука ему принесла…
Назир прождал несколько часов, стемнело уже, и тут отворились железные ворота: плотными рядами вышли из них солдаты.
Пронзительный женский крик повис над толпой, отцы и матери, будто птицы, потерявшие птенцов, бросились к строю своих детей. Находя сына, шли рядом, не найдя, стояли, пропуская шеренги, ждали, пока придет их черед броситься в зеленые волны, протянуть руку родному уходящему человеку… Будто лишняя частичка тепла, унесенная с собой, могла уберечь его там, далеко, где не будет заботливой и нежной родительской руки. Волны катились и катились, не останавливаясь, — суровые зеленые волны. Ох, как трудно было найти свою родную каплю в потоке гимнастерок защитного цвета и одинаковых пилоток — будто все они вдруг сделались братьями, эти посуровевшие, скованные уже дисциплиной мальчики.
Из строя неслось:
— Мама, я здесь! Вот я, отец, сюда!
И неестественным и лишним в минуту прощания казался звонкий голос мальчишки, повторявшего свое:
— Вода, холодная вода! Кому воды?
Назир смотрел на лица солдат, и все они казались ему похожими на его Турсуна, все были в эту минуту его сыновьями, но настоящего Турсуна не было среди них, и старик испугался, что так и не увидит его… Он попробовал позвать, крикнуть — не получилось, пересохло в горле. Ему стало страшно: неужели сын так и уйдет, растворится в одинаковых зеленых рядах… Рядом оказался мальчишка — продавец воды, старик спросил пересохшими губами:
— Сколько за кружку?
— Бесплатно, ата, — участливо ответил мальчишка. — Пейте, ата, холодная. — Он подал Назиру кружку. — Вы недавно здесь? Раз цену спросили, недавно, значит. — Показал на толпу провожающих: — Эти люди вчера пришли, а некоторые позавчера. Вы сына провожаете, ата?
— Сына… Турсуном зовут.
— Вы сына вашего завтра увидите, ата, — пока их вымоют, постригут, обмундируют… Уж я знаю.
— Спасибо, сынок, — Назир с повеселевшей душой вернул мальчику кружку. Значит, он не пропустил Турсуна! Порылся в карманах, добыл сушеную сузьму величиной с орех, протянул маленькому водоносу: —На, возьми…
Мальчонка разломил сузьму, половину положил в рот, другую спрятал:
— Сестренке отнесу.
— Чей ты? — Назир с удовольствием смотрел, как мальчик жует сузьму.
— Рахимов я… Папка на фронте фашиста бьет. — Он дожевал сузьму. — Вкусно. Мама раньше тоже делала.
— А теперь?
— Сейчас нет. Корову продали — чем ее кормить? — по-взрослому ответил мальчик.
Назир погладил его по голове, а тот поднял свой чайник и деловито объяснил:
— Пора мне, — все новые люди подходят, тоже пить хотят. Посмотрите, видите зеленую калитку? Это наш дом. Устанете — приходите, мы там ночлег приготовили.
— Спасибо, сынок! — растрогался Назир.
И опять послышался в толпе звонкий голос:
— Вода! Кому холодной воды?
Город засыпал. Продребезжал последний трамвай. Назир все сидел и ждал, хотя понимал уже, что мальчик ему правду сказал — сегодня он сына не увидит. Наконец он поднялся, перешел улицу, отворил зеленую калитку. Перешагивая через спящих во дворе людей, отыскал для себя свободное место, улегся. Но сон не шел. В ушах звучали крики женщин, шум толпы, мерный солдатский топот. И все стояло перед глазами улыбающееся лицо Турсуна.
