– Нету, - коротко обронила та и, тяжело закряхтев, села. - Так шо вы скажете за мой диагноз?
Арсенин, сжав губы, повелительно махнул рукой: мол, что это еще за штучки, а ну ложитесь! Гоцман покорно подчинилась..
– Когда был последний приступ?
– Давно.
– А в детстве часто было?
– Ну, было…
Арсенин понимающе кивнул.
– Есть такое вещество — адреналин…
– Знаю, - вставила Гоцман.
– Вот… В момент опасности у вас его вырабатывается слишком много. А сердце вы поизносили с вашим-то темпоральным прошлым. И оно не справляется. Может плохо кончиться…
– Насколько плохо?
Арсенин сделал рукой жест, будто рвет что-то на мелкие части. Гоцман внимательно следила глазами за движениями его длинных пальцев.
– Та не смешите меня, доктор, - наконец обронила она. - Вас зовут?
– Андрей Викторович. Арсенин Андрей Викторович…
– Вы, Андрей Викторович, человек новый. Еще не врубаетесь…
– Я врубаюсь, - покачал головой врач. - Но сердце-то - одно…
– Шо предлагаете? - деловито поинтересовалась женщина и быстро добавила: - Только без больнички.
Арсенин со вздохом посмотрел на пациента.
– Изюм, курага, молоко - чем больше, тем лучше. Если понервничали, походите… Просто походите. Вообще побольше гулять, поменьше волноваться. Должно помочь.
– Угу, - промычала Гоцман. - Особенно в засаде. Прихватило сердце - встала, походила и полегчало…
– В крайнем случае вдохните поглубже и держите воздух, сколько сможете. И так несколько раз… Это тоже помогает. Упражнение японских самураев.
Гоцман подозрительно покосилась на него:
– Откуда знаете за самураев?
– В тридцать девятом - Халхин-Гол, - неохотно пояснил врач. - И до этого Дальний Восток. Кое-чему обучился.
Он взял тонкими пальцами запястье Давы. Холодные руки, подумал тот. И пальцы такие тонкие. Как у артистки.
– Попробуйте сейчас задержать дыхание.
Чистоту эксперимента едва не нарушил смеющийся Фима, с порога во всеуслышание сообщивший:
– Тетя Песя купила глоссика…
Арсенин бросил на Фиму молниеносный взгляд, отчего тот закончил фразу уже шепотом, по-прежнему давясь от смеха:
— …а в нем два солитера и полкило гвоздей…
Но Гоцман этого уже не слышала. От тонких пальцев врача шла по телу спасительная прохлада, от выдоха, казалось, потускнел свет под потолком, и Давима, ни о чем не помня, падала в долгожданный спокойный сон, от которого ей становилось легче, легче, легче…
***
День сиял над Одессой. Отличный день. Ровно дышало море, голуби чертили над крышами немыслимые фигуры, женщины казались ослепительными даже в скромных послевоенных нарядах. Дюк на своем постаменте доброжелательно смотрел вниз, на Потемкинскую лестницу, где целовались парочки, и на порт, в котором кипела работа. Весело шелестели по мягкому от жары асфальту новенькие троллейбусы. Афиши извещали о концерте несравненной Валерии Барсовой. И у Гоцман было легко на душе.
Она шла на работу, провожаемая огромной трофейной дуры, приемника «Телефункен», выставленного владельцем на подоконник, чтобы Утесова слышал весь двор. Открывая щегольскую карманную закрывашку и стряхивая в нее папиросный пепел, Гоцман улыбалась, представляя, как хозяин приемника, крепкий мужик в галифе и майке, ест в глубине своей комнаты пшенку, любуясь самим собой на настенной фотографии - там, где он с двумя орденами Красной Звезды и медалью “За взятие Кенигсберга”.
Она шагала знакомыми до последнего дерева улицами, городом, где шла её жизнь и где её подстерегало столько опасностей. С ней здоровались. И она здоровалась в ответ, невольно подмечая детали, которые, может быть, никогда ей не пригодятся, но все же, все же…
За эти считаные минуты Даве пожелали здоровья два пацана, возившиеся с велосипедом, женщина с полными ведрами воды, безногий чистильщик сапог и старшина конвойных войск МВД, сопровождавший с двумя солдатиками колонну пленных румын. Румыны шли вялые от жары, в поношенном обмундировании цвета хаки, с лопатами на плечах. И кто жадно, кто уныло смотрели на девушку, вышедшую из подъезда за руку с младшим братом.
Девушка сердито сдвинула брови, делая вид, что происходящее её не касается. Худой румын лет двадцати пяти, шедший с краю колонны, шумно вздохнул, отводя глаза в сторону. «Лукотенант», - машинально подумала Гоцман, глядя на погоны с одной серебристой нашивкой.
– Марик, ты в школу или как?
Гоцман слегка вздрогнула от раздавшегося сверху крика. Так и есть — шестнадцатилетний Марик, крадучись, рвет куда-то вдоль стеночки, а бдительная мамаша высматривает его с балкона.
– В школу, в школу, - без всякой радости отзывается Марик.
– Так она в другой стороне, паразит!.. Здрасте, Давима Марковна!.
Из соседнего подъезда, кряхтя, появился хромоногий фронтовик. Его младший, Сережка, тащил за отцом станок для заточки ножей. Вместе они установили его на тележку. Вот с этими надо поговорить отдельно. Потому как дело серьезное.
– Доброго здоровьечка, Давима Марковна!
Фронтовик сдернул с головы кепку. Гоцман уважительно пожала твердую, исполосованную шрамами руку. На гимнастерке соседа пестрели ленточки за ранения - три желтых и три красных.
– Как жизнь?
Фронтовик степенно прикурил, насладился первой затяжкой. И только потом ответил:
– Крутимся. Хошь не хошь, а крутимся!
– Ты Ваську-то на работу устроил? - серьезно спросила Гоцман.
Фронтовик только вздохнул, опустив глаза. Дескать, сам понимаю, что старший у меня шалопут и балбес, а поделать ничего не могу.
– Слышь, Захар, - так же серьезно продолжила Гоцман, посасывая папиросу, - Вчера, часов так в пол-одиннадцатого, на углу Энгельса и Кирова…
– Не он! Точно не он! - живо перебил Захар. - Вчера, еще светло было, заявился задутый и залег. До сих пор лежит…
— …женщину раздели. А у ней часы были от мужа. Муж погиб в сорок четвертом. Сам понимаешь - память. Если твой… - Давима помедлила. - Так скажи, чтоб вернул.
– Ей-богу, спал! - горячился фронтовик. - Я за полночь ворочался, от Васьки только храп стоял!
– Живет она на Энгельса, в номере пять, - договорила Гоцман. - Квартира двадцать восемь. Легкова Наталья Ильинишна.
Подмигнув и улыбнувшись слушавшему разговор взрослых Сережке, Гоцман зашагала дальше.
А Захар, решительно сплюнув, бросил сыну, чтоб присматривал за станком, и вернулся в квартиру. Через минуту из окна на первом этаже послышался смачный звук удара и топот босых ног.
– Часы!!! У фронтовички!!! - ревел Захар. - Да шо ж ты за отродье!
– Батя! - оправдывался заспанный Васька. - Не я! Клянусь - не я!
– А кто?!
Еще через мгновение Васька в одних трусах выпрыгнул из окна первого этажа. Разъяренный Захар высунулся следом, цапнув рукой воздух.
– Та не знаю, батя! - уже плачущим голосом выкрикнул Васька. - Но не я!
– Найди! - рявкнул грозный отец, бухнув кулаком по подоконнику. - Чтоб вернули, падлы! А то порву!
– Так ты хоть штаны мне кинь! - взмолился Васька.
Сережка, молча наблюдавший эту сцену, вздохнул и перевел взгляд наверх. Там, над крышами, парили красавцы-голуби, и среди них знаменитый мурый николаевский. Только один такой был в округе — у Рваного.
А тем временем, Давима Гоцман неторопливо зашла в здание отдела Уголовного Розыска, не зная о том, как сегодняшний день станет весьма испорченным весьма неожиданными сюрпризами.
***
Сидя на стуле, Гоцман следила за руками начальника уголовного розыска Одессы. Быстрые то были руки и точные, хоть и далеко им было по красоте до рук врача Арсенина. Нервозность, пожалуй, чувствовалась в этих руках. Отделяли они от пачки стопку чистых листов, сбивали их в ровную стопочку, на глазок, привычно определяли середину, от души крякали по дыроколу, пробивавшему два симметричных отверстия, складывали в серую потертую папку скоросшивателя и двумя резкими движениями завязывали замурзанные тесемки.
Над столом начальника всепонимающе смотрел из рамки товарищ Сталин в мундире генералиссимуса. В окно рвался птичий щебет. В графине — теплая, желтоватая от стекла водичка. Жара. Гоцман вздохнула, меряя шагами кабинет.
