— Ну вот, Жорж, можете считать, что вы дома, — сказала Эмма Карловна, заботливо ощупав постель, кресла, смахнув воображаемую пыль с секретера. — Здесь вам будет хорошо. Правда, кое в чем мне придется ограничить вашу свободу.
— Я готов подчиниться, мадам.
— Не водите к себе девиц. — И хотя Михаил не возразил ни словом ни взглядом, Эмма Карловна выставила ладонь, будто защищаясь, и горячо проговорила: — Знаю, знаю, вы, верно, считаете меня ужасной ханжой. Но дело не в ханжестве. Репутация пансионата... вы понимаете? Это категория коммерческая, ею не шутят. Итак, оставляю вас. Умывальник, зеркало — здесь, за занавеской. Ко мне прошу запросто в любое время дня.
— Благодарю, мадам.
Оставшись один, Михаил опустился в кресло, устало откинулся на спинку.
Да, он чувствовал усталость, хотя, казалось бы, причины для нее и не существовало. Но причина была. Утомила его необходимость играть роль. Это еще не вошло в привычку и потому отнимало много сил.
Полулежа в кресле, он рассеянно изучал лепной потолок и подводил первые итоги. Пока дела его обстояли на редкость хорошо. Не прошло и трех часов его пребывания в Париже, а он успел сделаться «племянником» женщины, у которой «хорошие отношения с полицией», и обрел надежную крышу над головой. Да, без помощи Липецкого вряд ли устройство его призошло бы столь быстро и гладко.
Итак, первое, что необходимо сделать, — сообщить Липецкому шифрованным письмом о благополучном прибытии, о том, что паспорт Цвеклинского удалось вывести из игры. А уж Липецкий передаст в Москву.
Михаил встал, открыл секретер. На полках нашел несколько французских книг. В углу лежала стояка почтовой бумаги, тут же чернила, ручка.
Он придвинул к секретеру стул и начал составлять свое первое сообщение. Для непосвященных оно выглядело совершенно невинным письмом к варшавскому другу, в котором автор делился своими первыми впечатлениями о Париже.
В тот же день Михаил посетил банк и обменял двести долларов на франки.
Утром, едва забрезжил рассвет, Михаил отправился побродить по старинным улочкам. Собственно, целью его была улица Рамбюто. Следовало проверить, действительно ли в доме № 17 живет Отто Брандт.
Как и вчера, над Парижем сплошным серым пологом висели облака, порывами дул сырой ветер, временами накрапывал дождь. Народу на улицах в этот час было немного. Чаще всего навстречу попадались хозяйки или служанки с сумками — спешили на рынок. С искренним интересом Михаил рассматривал старые дома и испытывал волнение от мысли, что, возможно, в этих окнах отражались красные шапочки санкюлотов. Названия улиц — Монтертуль, Шеваль Бланс, Пуасоньер, Бурдоннэ — все были знакомы по романам Дюма. Гюго, Мопассана, Бальзака; в этих домах, на этих мостовых жили, боролись, терпели поражения и одерживали победы известные всему миру литературные герои. Он шагал по улицам, оставившим след в истории.
Да, старинные кварталы Парижа давали обильную пищу для ума и сердца, и единственное, чего недоставало Михаилу для того, чтобы эту пищу переварить, — права безоглядно располагать собой.
Обогнув Центральный рынок, он вскоре вышел на улицу Рамбюто. Брандта он знал в лицо — в Москве было время изучить его фотографию. Вскоре Михаил поймал себя на том, что пристально вглядывается в лица встречных мужчин. В задачу его входило непременно увидеть своего противника, если он действительно живет на улице Рамбюто. Не обязательно сегодня. Конечно, проще было бы справиться у консьержки дома № 17, но в таком случае непременно следовало бы подняться к Брандту или сделать вид, что поднялся, иначе праздное любопытство показалось бы странным. А единственное, что может оградить его от провала, — естественность поведения, умение не останавливать на себе чье бы то ни было внимание. Недаром Воронин не уставал повторять: «Человек не может не оставить следа, иначе ему пришлось бы превратиться в птицу. Поэтому разведчик должен думать не о том, чтобы не оставлять следов, а о том, чтобы они не отличались от тысяч других».
Было около девяти, когда Михаил поравнялся с домом № 17. Внешне он никак не проявил интереса к этому зданию, даже не взглянул в сторону подъезда. За домом могли вести наблюдение агенты Сюртэ Женераль[18], а попадать в поле их зрения, пусть даже в качестве случайного прохожего, не диктовалось необходимостью.
На противоположной стороне улицы, наискосок от дома № 17, находилась небольшая продуктовая лавка. Михаил остановился перед витриной, на которой красовались связки колбас и окорока. Затем, как человек, который не нашел на витрине того, что искал, отвернулся от нее. Рукояткой трости сдвинул на затылок шляпу и рассеянно огляделся, прикидывая, в какую сторону теперь двинуться.
Михаил предположил, что если Брандт живет в Париже под видом коммерсанта, то как всякий деловой человек с утра обязан уезжать по делам. Скорее всего, между девятью и десятью часами. Ежедневно в одно и то же время — от немецкой пунктуальности никуда не денешься.
Но это время было Донцову неизвестно, а торчать столбом на улице, не привлекая к себе внимания, можно от силы две-три минуты. И поблизости как нарочно ни одного бистро́ или кафе.
Михаилу повезло. Только он собрался продолжить свою прогулку по улице Рамбюто, как из подъезда долга № 17 вышел высокий, плотный, румяный человек в черном пальто и котелке. Михаил узнал Брандта. Остановившись на краю тротуара, немец взглянул направо, налево, в нетерпении покрутил перчаткой. Михаил тотчас отвернулся и зашагал в противоположную сторону. Совершенно незачем маячить на виду у человека, несомненно обладающего профессиональной памятью на лица.
Мимо проехал черный «форд», Михаил слышал, как он затормозил у края тротуара. Хлопнула дверца и донесся удаляющийся рокот мотора. Михаил взглянул на часы — ровно девять.
Теперь он не читал названия улиц и не любовался старинными зданиями. Мысли его целиком были поглощены делом, ради которого он здесь находился. Итак, автор анонимного письма не солгал — Брандт в Париже. Впрочем, в том, что германская разведка именно здесь решила подобрать агентуру для засылки в Советский Союз, не было ничего необычного. Париж — центр белой эмиграции. Удивительно другое: почему ни он, ни Воронин, ни руководители иностранного отдела не предусмотрели такой возможности? Ведь еще год назад, сразу после прихода Гитлера к власти, поступили сообщения о начавшемся расслоении в среде белоэмигрантов. Четко определились две группы. Одни смирились с существованием Советов, более того — успехи новой России льстили их национальному самосознанию и в поддержке потерянной, но по-прежнему милой Родины против «немчуры» они видели свой патриотический долг. Другие, оставшиеся верными «белой идее», открыто встали на сторону фашизма именно потому, что его острие было направлено против Советов и, стало быть, надежда на восстановление «национальной России» получила реальное основание. Эти отщепенцы горели злобной ненавистью ко всему советскому, и германской разведке, очевидно, не требовалось больших усилий, чтобы заставить их служить себе.
